Михаил Успенский - Там, где нас нет. Время Оно. Кого за смертью посылать
– Насчет мистификации – бред, а вот Биг–Мак уже на другом месте…
– Так всегда бывает, когда путешествуешь…
– В смысле?
– Ну, наглотаешься «кислоты». Тогда кажется, что мебель двигается, а вилки и ложки разговаривают. Вот, смотри, сейчас я возьму этот траханый гамбургер, сниму шлем и сожру, даже без начинки. Ха, да он убегает!
– Сожрешь шлем?
– Гамбургер! Где же он?
– Групповых галлюцинаций не бывает.
– А индийский фокус с веревкой?
– Это другое дело. Сейчас не до фокусов. Сейчас я выйду на связь с Хьюстоном и дам «Мэйдэй».
– Боже, они наблюдают за нами из–за камней!
– Сядь. У тебя нервное расстройство.
– Их по меньшей мере пятеро! Впереди идет босой старик, потом, кажется, какой–то китаец… Да ведь они без скафандров! Ал, старина, конечно, это долбаный кинопавильон, и эти долбаные статисты в перерыве шляются где попало…
– Во–первых, тот павильон находился вовсе не в Голливуде, а во–вторых…
– Ага! Все–таки признаешь, что Армстронг никуда не летал?
– Эд, я не знаю, в чем дело. Я тоже вижу этих людей. Действительно, они одеты как для съемок фильма о Распутине. Наш гамбургер, кстати, сидит у этого громилы на плече… И ножки свесил… Эд! Фотографируй их!
Фотографируй! Иначе нам никто не поверит! Хьюстон! Хьюстон! К нам приближаются какие–то человекообразные существа! Это люди, и они без скафандров! Да, сэр! Нет, сэр! Чем, голыми руками, сэр? Нет, мы их не слышим, сэр… Да, Митчелл их фотографирует… Кажется, они собираются вывести нас отсюда, сэр. Ну, не совсем чтобы заблудились. Слегка. С ними какое–то небольшое существо, шарообразное… Мы называем его «гамбургером», сэр.
– Полегче, полегче, парень. Ну у тебя и лапа! Да вы не бойтесь, это вспышка! Отдай! Ал, у меня отобрали фотоаппарат. Ясно, это русские.
– Хьюстон, чужие ведут себя агрессивно. Да, сэр. Отобрали фотоаппарат.
Видимо, здесь нельзя снимать. Эд, идем за ними, не упирайся, долбаный…
Это я не вам, сэр. Мы и не оказываем, сэр. Один парень чистый монгол, другой китаец. Нет, японца я отличу за милю. Остальные, кажется, русские, сэр. Одеты как музыканты в русском ресторане. Усы, борода. Нет, ни мундиров, ни знаков различия. Оружие холодное. Да, лук и стрелы! Сэр, этот долбаный гамбургер с ними разговаривает! Он смеется! Нет, не мешают. Они, видимо, даже об этом не догадываются. Есть поддерживать связь, сэр.
– Да не надо мне помогать, я сам иду. Дай–ка мне рассмотреть эту штуку…
О, какой ты шустрый! У тебя и глазки есть? Ал, у гамбургера золотые зубы.
Они добывают тут золото. Для русских…
– Да! Видим модуль, сэр! Он совсем недалеко! Они ведут нас прямо к нему.
Какая жалость, что Митчелл не глухонемой: они пытаются нам что–то сказать… Он бы мог прочесть по губам… Нет, сэр. По–китайски тоже не понимаю, сэр. Начертить на пыли, сэр? Попробую… Извини, парень, в долбаных иероглифах я не разбираюсь. Это я не вам, сэр.
– Ну, спасибо, комиссар. Что его бояться, он не стреляет, только вспышку дает! Вот, я снимаю своего товарища… Подойди, подойди к нему, я вас вместе щелкну…
– Хьюстон, они вернули камеру. Кажется, с ними можно договориться… Да, чернобородый концом ножен пробует что–то начертить. «Артур. Камелот».
Разрешите мне написать свое имя, сэр? Хм, Камелот… Артур… Это я – Алан… А мой товарищ – Эдгар… Хьюстон, поговорите с Митчеллом, мне пора связаться со Стюартом…
– Хьюстон, здесь Митчелл. Кажется, это нормальные парни, только могут обходиться без воздуха и обогрева… Я думаю, это тот свет, сэр. Или даже рай. Куда же еще мог уйти король Артур? Нет, сэр, никаких посторонних продуктов на борту не было. Сейчас я их сниму всех вместе… Да, да, гамбургера в середину… Конечно, пришлю. Со следующим «Аполлоном». Как будто что–то понимают…
– Скоро улетим. Ж–ж–ж – и в небо, понял? Как тебя, Джихар? Сэр, может быть… Да нет, это я рассуждаю вслух. Нужно что–то взять у них в доказательство. И оставить что–нибудь взамен. Например, сумку для образцов… Китаец снимает свой амулет, сэр. Нефритовый заяц. Не знаю, сэр.
Потом вы мне скажете, что в любом Чайнатауне таких полно, и я пронес его на борт в собственной заднице… Нет, сэр, вряд ли они отдадут свой говорящий гамбургер в малиновом смокинге. Силой не получится, мы слишком неуклюжи…
Да, если сумею ему объяснить… Подождите, этот громила снимает с плеча мешок. Может быть… Боже! Это же наш «Гном»! И датчики! Они решили, что мы их потеряли! Нет–нет, парень! Верни на место! Бабах! Смотри – этот ящик – много–много минут – бабах! Сэр, они не понимают. Они будут таскать эту штуку, пока не взорвутся. Да я нарисовал… И взрыв, и череп с костями…
Что? Джихар – арабское имя? Нет, сэр, он рыжий. Нет, не похож. Он благодарит нас, сэр! Благодарит за «Гнома»! Как тем лучше? Они же погибнут.
Они принесут «Гнома» в свое жилище, попытаются разобрать… Слушаюсь, сэр.
Есть стартовать, сэр.
– Ал, нельзя же их так оставлять… Это же все равно что разбрасывать мины–игрушки… Они уходят, командир!
– Ничего нельзя сделать, парень. Приказ есть приказ. Будем молить Бога, чтобы они оказались наркотическим видением. Эд, угадай с трех раз, что лучше – психушка или военный суд?
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Пономарь пройдет ли пеший,
Псарь проедет ли верхом,
Всяк, крестяся, молвит:
«Леший Загулял не пред добром!»
В многоборских дебрях было сразу два хозяина: собственно Леший и Боровой.
Долгие, долгие годы велся между ними спор насчет того, где кончается лес и начинается бор, чем лес отличается от бора, кому должны подчиняться звери, птицы и насекомые, которые никаких границ не признают. Поздней осенью, перед тем как залечь в спячку, Леший с Боровым устраивали между собой настоящее побоище: поднимались в росте до самых высоких деревьев и под вой ветра, выворачивающего стволы из земли, начинали со щелчка, а доходили до кулака, так дрались, что волоса в кулаках оставались, награждали друг дружку зуботычинами, затрещинами, оплеухами, пинками, тычками, били под микитки, по сусалам, под дых, сворачивали скулы, пересчитывали ребра, чужую бороду драли, а свою подставляли, задавали чесу, высекали искры из глаз.
После чего, обессилев, составляли в очередной раз разметную грамоту, соблюдать которую ни тот, ни другой не собирались.
В такие дни умные люди со двора не выходили, и даже дураки не решались казать нос из дома.
Потом, битые да измученные, расходились Леший и Боровой по берлогам, в глубоком сне забывали старые побои и грезили о новых.
Весной старые обиды как–то сами собой забывались. Соперники вылезали на солнышко, сладко потягивались и даже начинали спрашивать друг дружку о здоровье, посылали четвероногих гонцов в столенградский кабак, глухо чокались бочонками, клялись в вечной дружбе, вместе наводили порядок в самых глухих чащобах и, наконец, садились маленько поиграть в кости. Чем заканчивалась игра, уже понятно.
Но сейчас, после загадочного исчезновения Смерти, лесные хозяева, хоть и не так скоро, как люди, но спохватились, а уж беду почувствовали куда глубже, чем люди. Леший накладывал лапу на березовый ствол и слышал, что дерево хоть и не умирает, но и не живет, как положено, не тянет влагу из земли, не желает шуметь листьями и стряхивает их, словно тягостную ношу. А листья прошлогодние не преют, не перегнивают, не рассыпаются в жирный земной прах, дающий силу семенам для прорастания, и семена, благополучно перезимовавшие, не дают побегов, не подставляют солнцу узкие зеленые ладошки за другой, светоносной силой, лежат напрасно в земле, словно мертвые камушки.
Птицы успели свить гнезда и снести яйца, но только зря сидели на них в недоумении, потому что птенцы не желали разбивать скорлупу и обсыхать на солнце с разинутыми ротиками в ожидании вкусных червячков. Птицы тревожно перекликивались межцу собой и убеждались, что у соседей и родственников происходит то же самое. Одна кукушка, распределив свое потомство по чужим домам, беззаботно считала людям и зверям несметные будущие годы.
Пчелы, у которых соображения еще меньше, чем у птиц, собирали по привычке мед, исправно заполняли соты, но кормить их сладким золотым содержимым было некого – пчелиные царицы дремали, не желая выводить потомство.
Металась между деревьями испуганная волчица – наступило уже время учить детей правилам лесной жизни, но волчата продолжали оставаться слепыми и еле–еле передвигались на разъезжающихся некрепнущих лапках.
Волк своими пронзительньши глазами смотрел, как уходит от него олень с перегрызенной глоткой, как трепыхаются на траве остатки недавно пойманного зайца, как деловито взбегает на дерево дочиста обглоданный скелетик бурундука.
