Кир Булычев - Похищение чародея
Я пролетел в своей жизни больше миллиона километров, впору получать значок, но попадать в катастрофу мне еще не приходилось. Все произошло слишком быстро, чтобы я мог потом на досуге понять, что же случилось в эти минуты, хотя они показались мне долгими. Я помню, что заставил пристегнуться Володю, который никак не мог понять, чего же я от него хочу, и, наверно, считает меня человеком без нервов. Вокруг кричат люди, дым за окном закрыл все небо, земля несется нам навстречу, а я сую ему в руки конец ремня и требую, чтобы он пристегнулся, словно перед нормальной посадкой. Но ведь если суждено уцелеть, то больше шансов у того, кто пришпилен к своему месту.
Никто из пилотов не вышел из кабины — они были слишком заняты спасением самолета, чтобы успокаивать пассажиров. Даже не будучи летчиком, я понимал, насколько сложно наше положение. Неожиданно загоревшийся мотор заставил нас срочно снижаться, пока машина не взорвалась. Если бы дело происходило над равниной, мы могли бы сделать это сравнительно спокойно — высота полета невелика. Но под нами тянулись покрытые лесом горы.
Я не потерял способности наблюдать происходящее вокруг. Это шло не от излишней смелости или фатализма. Просто мне не хотелось верить, что через минуту меня не будет в живых, и эта здоровая реакция организма заставила меня вообразить, что ничего страшного не случится. Пристегнув наконец Володю, который рванулся на помощь девушке, сидевшей по другую сторону прохода (но, к счастью, ремень тут же вернул его на место), я огляделся. Юрий Сидорович был смертельно бледен и смотрел перед собой, ничего не видя. Потом он мне признался, что перед его мысленным взором прошла вся жизнь. Майор Тильви боролся с толстым индийцем, который повис на нем, вцепившись в мундир толстыми пальцами, словно в этом и заключалось его спасение, так как майорам по чину не положено разбиваться в самолетах. Молоденький офицер, который присоединился к нам у самого самолета, что-то кричал на вскочивших солдат; девушка, которую порывался спасать Володя, прижимала к груди сумку, будто ей важнее всего было сохранить ее содержимое. А где мой портфель? Почему-то я занялся лихорадочными поисками портфеля и, найдя его под ногами, постарался вытянуть на колени. Самолет накренился в нашу сторону, и совсем близко под окном мелькали кроны деревьев. Сквозь рев моторов, крики я услышал звук от падения тела. Мимо промчался, стараясь сохранить равновесие, майор и рванул дверь пилотской кабины. Володя что-то крикнул. Когда потом я спросил его, он ответил коротко: прощался. Больше мы с ним к этим минутам в воспоминаниях не возвращались.
Самолет выпрямился. На мгновение отнесло дым, стало светлее, и тут же я ощутил серию ударов — наверно, машина билась корпусом о вершины деревьев. Скрежет был такой, словно самолет рассыпался на куски, нас подбросило вверх, потом самолет нырнул, ударился о землю, подпрыгнул, мое тело рванулось вперед, и ремни, как ножи, полоснули меня по груди. Видно, из меня вышибло дух, потому что следующее, что я помню, — тишина…
Мы были живы.
Сначала появилась боль. Болела грудь. Ремни удержали меня, но сделали это немилосердно. Я даже не мог глубоко вздохнуть. Хорошо бы ребра остались целы. Потом возникла боль в колене. Я хотел поднять руки, чтобы отстегнуться, но руки были ватными и не хотели подниматься. И только тогда я понял, что сижу с закрытыми глазами.
Я заставил себя открыть глаза. Они повиновались нехотя. И сразу включился слух. Продолжался гул — может, еще работали моторы, может, ревело пламя, может, шумело в голове. Сквозь гул я услышал, как кто-то рядом причитает, словно по покойнику, — однообразно и грустно. Потом донесся стон. Как Володя? Я повернул к нему голову и понял, что вывихнул шею — так было больно.
И тут же меня охватил справедливый гнев. Это было первое человеческое чувство, вернувшееся ко мне. Именно гнев. Вы полагаете, что он думал обо мне? Володя был в полном сознании, голова его была повернута в мою сторону, но смотрел этот подлец не на меня — сквозь меня, туда, где сидела девушка. Я проследил за его взглядом. И рассмеялся. Потому что девушка тоже была жива, она сидела, прижимая к груди дорожную сумку, и глазела на моего Володю.
— Приехали, — сказал я сквозь смех. — Приехали.
Наверно, со стороны казалось, что я впал в истерику, но мне было просто смешно, что первым моим чувством был гнев на Володю, и смешно, что они сидели в разбившемся, горящем самолете и смотрели друг на дружку.
Руки мои действовали независимо от меня. Они отстегивали ремни. Я должен был встать, чтобы помочь майору. Майор лежал в полуоткрытой двери в пилотскую кабину, и по тому, как он лежал, я понял, как ему досталось.
— Вы что, Отар? — услышал я голос Володи.
— Скорее, — сказал я Володе, и мне наконец удалось вздохнуть. Припадая на ушибленную ногу, я бросился к майору. И знал, что Володя тоже поднимается. Он уже опомнился. Я мог на него положиться. Крушения кончились, началась работа, а работать Володя умеет.
Майор был жив, дышал и, если не считать вывернутой руки, был цел. Нам удалось оттащить его от двери. Я открыл ее, чтобы проникнуть в кабину пилотов, и краем глаза заметил, что над майором склонилась наша соседка.
Все мои действия, быстрые, наверно, даже суматошные, мерились на секунды. Мне даже некогда было обернуться и поглядеть, что же творится в салоне.
В лицо мне ударил дым. Дымом была полна пилотская кабина, вернее, то, что от нее оставалось. Самолет — это я понял уже погодя — тянул к прогалине в лесу, к рисовому полю, но пилоты не смогли удержать машину, и она, уже потеряв скорость, врезалась в лес по ту сторону поля, и стволы сокрушенных самолетом деревьев превратили его нос в мешанину стекла и металла. В тот Момент я ничего этого не знал — я на ощупь пробирался сквозь дым, стараясь отыскать пилотов. Володя пошел было за мной, но я обернулся и крикнул:
— Назад! Открой дверь! Выводи людей!
Мне казалось, что путешествие сквозь дым и джунгли гнутого металла и битого стекла продолжалось очень долго. Кабина — Несколько шагов в длину — превратилась в бесконечный коридор, в котором нельзя было дышать… Но тут порыв ветра на мгновение отогнал дымовую завесу, и оказалось, что я стою на некоем подобии балкона, к которому вплотную подступают переломанные кусты и стволы деревьев. Листья и сучья, забившиеся в кабину, стирали грань между лесом и самолетом. В зеленом месиве я увидел тело одного из пилотов. Тут же дым снова набросился на кабину, и мне пришлось вытаскивать пилота из груды обломков вслепую, задыхаясь и боясь не только близкого взрыва, но и того, что я потеряю сознание и останусь здесь. Я с таким отчаянием тащил пилота, словно он был жив, но тогда я еще не понял, что он мертв. Я спрыгнул на землю и потащил непослушное тяжелое тело к себе. Оно свалилось на меня, а я лишь подумал, что пилоту не так больно падать на меня, как на корни и сучья. Потом я волок его сквозь переломанные бамбуковые заросли, и лишь метров через двадцать дым рассеялся настолько, что я смог осмотреться и сообразить, что нахожусь на краю рисового поля. Я действовал как автомат, который получает приказания и послушно спешит их исполнить — правда, приказания исходили от моего собственного мозга.
Владимир Кимович ЛиНаверно, в жизни я не видел ничего более страшного, чем Отар, выходящий из леса. Хоть я много езжу, нагляделся на стихийные бедствия и буйство земных сил, но при этом я оставался в пределах цивилизованного общества, в котором никто никого не убивает и не стреляет. Оттого складывается убеждение, что иначе и быть не может. Так должно быть везде, а что вне твоего опыта — это литература. И вот Отар, выходящий из леса, знаменовал окончательный крах моего внутреннего благополучия.
Все, что произошло раньше, было сном, кошмаром, с удивительными и даже приятными пробуждениями, но все это вписывалось, скажем, в модель «авария». Я понимал, что лучше всего в моем положении подчиниться Отару. Полностью. Это было благодарное чувство освобождения от ответственности, подчинения тому, кто согласен взять на себя право распоряжаться судьбой других людей. В острых ситуациях я начинаю вертеть головой и искать, кто же будет мной распоряжаться. Тогда я не думал о том, что самолет может взорваться. Как будто, если мы на земле, дальше все должно постепенно превратиться в воспоминание, о котором мы будем рассказывать московским знакомым, а те будут ахать и верить. Или не верить.
Подчиняясь приказу Отара, я пробежал по проходу к двери. «Пробежал» — слово приблизительное. Проход был загроможден, будто кто-то специально сбросил туда все, что было непригодно. В проходе валялись сумки, чемоданы, ящики. В одном месте они возвышались грудой, скрывая под собой толстого индийца. Поэтому по пути к двери я вынужден был остановиться и разгрести барахло, чтобы извлечь из-под него господина, который явно симулировал смерть: глаза у него были закрыты, очень красный язык вывалился наружу, как у жаждущего пса, но при этом он быстро и мелко дышал. Я решил, что следует шлепнуть его по щеке — по крайней мере так приводят в чувство барышень в художественной литературе. Господин тут же открыл глаза и страшно удивился, что он на этом свете.
