Сергей Лукьяненко - Обыденный Дозор. Лучшая фантастика 2015 (сборник)
– Да ты хоть слово ответь, Лев Давидыч! Люди же, не карлы железные. Разговаривать надо! Общаться.
Вот ведь привязчивый. Три дня – с тех пор, как доставили свежих буратин из Подземи, – ходил Алёшка за Майнцем хвостом. Ни к кому больше не лип. Другой на его месте уже проучил бы Алёшку как следует. А Майнц отворачивался да отмалчивался – авось буратина сам отвяжется. Припоминал полоумную старушку из Александровского сада. На нее случайно, вскользь, глянешь, и она тотчас принимается рассказывать историю своего семейства от сотворения мира. Таков был и Алёшка.
Шагал буратина легко, пружинисто. Не умел еще беречь энергию. Не пришлось ему последний день до карусели дотягивать на жалких крохах, да чтоб сердце колотилось и в глазах темнота. А ты знай работай. Иначе от карлы по хребту получишь ржавым щупальцем.
Майнц двигался осторожно, без лишней торопливости, каждый шаг отмеряя точно по линейке.
На Садовнической случился затор. Что впереди – не разглядеть. Пошел шепоток, что карлы завели какую-то новую проверку на входе в электростанцию. Строй рассыпался, разбился на группы, кое-кто закурил. Наверху, в городе, всегда так: дисциплина улетучивается сама собой. Карлы засуетились, зашипели динамиками. Прошлись легонько по непокойницким спинам щупальцами – равнодушно, без злости. Досталось и Майнцу – самую малость. Битые непокойники на карл ноль внимания: разговоров не прекращают, папиросы не выбрасывают. А Алёшка хмурится, кулаки сжимает. Майнц слова сказать не успел – буратина камень поднял, какой поувесистей, да в карлу запулил со всей дури буратинской. На мгновение будто замер мир. А потом поехало. Карла пошатнулся на куриных своих лапах, всколыхнулся ржавой тушей, грозно зашипел динамиками, заскрежетал. Мать! Майнц так и присел. Обернется сейчас карла – разбирать не станет, который тут такой храбрый. Шупальцей сломит надвое, и всей радости Майнцу останется – в упырях вечность. А не сломит – в длительное отправят, на торфах косточки морозить.
Одно хорошо: разворачиваются карлы неуклюже. Хитрые их механизмы не для того приспособлены, чтобы балеринские пируэты выдавать.
Алёшка, не будь дурак, сквозанул в проулок, ну и Майнц за ним – прятаться надо, а там уже думать.
Дальше пошло совсем наперекосяк. Догнало Майнца щупальцем, самым краем, но теперь уже всерьез. И не то плохо было, что спина горела от больного удара, а то, что карла мог его запомнить.
Переулками, переулками вышли к мосту. Сейчас бы к электростанции завернуть да затаиться, пока карла перебесится… Нет, не выйдет номер. У ворот трое карл караулят, злющие. Ждут. Делать нечего: помчался вслед за Алёшкой через реку чуть не к самому Кремлю. За мостом оглянулся – не вернуться ли? Не вернуться: у моста карлы собираются, щупальцами шевелят, совещаются.
* * *Самое страшное – тишина. В бараках ли, на работах – абсолютной тишины никогда не случается: то карла пройдет, шипя динамиком, то свой же брат непокойник закашляется или захрапит. Это даже при таком сферическом условии, что никто баек в углу не травит, не перешептывается и не поет.
Другое дело – мертвый город. Пока ветер завывает – еще ничего. А ну как затихнет?
Майнц припал спиной к каменной кладке, затаил дыхание. И накрыло его ватной тишиной. Тишина эта Майнцу представлялась существом – недобрым, темным. Тишина пряталась за углом и в подвале, сквозила по лестницам заброшенных домов. И смотрела.
Алёшка остановился рядом, дышит тяжко. А глазищи так и светятся. Тьфу, дурачина!
– Славно пробежались, а, Лев Давидыч?
– Да чтоб тебе провалиться, буратина ты эдакая! На торфы хочешь загреметь – дело твое, меня-то за собой зачем тянешь?
– А я уж было подумал, что вы говорить разучились, – усмехнулся Алёшка. – Хотя б для того стоило побегать, чтоб вы мне отвечать стали.
– Ты зачем, собака, в карлу камень бросил?
– Так я ж за вас вступился!
Вот дурачина. Ишь, вступился он. Он, поди, и благодарности ждет. Не понять ему, полену, Майнцевой беды. Последнее дело бегать так, когда электры едва-едва осталось: в глазах темнеет, сердце из груди рвется.
Алёшка отдышится – и снова будет человек, у него электры еще на месяц. А Майнцу нехорошо.
– За мной не ходи, – сказал Майнц строго. – Сам кашу заварил, сам и расхлебывай.
Шатаясь и припадая на левую ногу, пошел он прочь.
* * *А страшней тишины только фата-моргана.
За углом снежная хмарь закончилась. А началась дивная весна, и черемуха, и тенистые аллеи парка. Майнц прямо-таки закачался от запаха этой весны.
Важно семенили по тропинке старушки-гусыни, беседуя о старушечьих своих делах. Мальчик лет пяти разогнался на велосипеде – упал. Майнц разглядел, как струится кровь из ударенной коленки.
Порыв ветра сорвал лепестки черемухи, и они, играя в лучах света, падали, падали, падали.
На скамейке устроилась молоденькая студенточка с шариком мороженого на вафле. И так, и эдак примеривалась, как бы половчее надкусить. Подле нее читала книжицу барышня в белом крепдешиновом сарафане. Левой рукой покачивала детскую коляску. Прошел франт в шляпе, полосатый весь, с кучерявой собакой на поводке – всякому ясно, иностранец или писатель. У тележки цветочницы приостановился, выбрал себе колокольчик в петличку. Пижон.
Майнц совсем было собрался своею рукой проверить, каковы на ощупь деревья эти, скамейки и барышни, когда заметил на аллее Алёшку. Очень уж нелеп получился непокойник на эдаком фоне. Теперь только разглядел Майнц, как бледен буратина лицом, увидал ввалившиеся глаза его и щеки, грязную, вовсе неуместную в весенней свежести одежду – валенки эти да штаны ватные, телогрейку, шапку с ухами.
Рядом с крепдешиновой барышней и коляской Алёшка остановился. Присел на самый краешек скамейки – осторожно, как бы не запачкать. Стал смотреть в книжку. Руки Алёшка упер в колени и вообще вид имел самый смущенный. Наклонился над коляской, сказал что-то младенцу. Потом вздохнул тяжко и пошел прочь, отворачивая лицо.
Майнц достал из-за пазухи коричневую бумажку, в которую у него был завернут табак. Здесь же, с табаком, и газетка была припрятана.
Оглянулся еще раз на аллею. Таяла фата-моргана, порванная ледяными порывами ветра, занесенная колючим снегом. Сквозь призрачные деревья просвечивали серые руины и голодные черные дыры обледенелых переулков.
На запорошенной снежной скамейке осталась только барышня в крепдешине. Уже почти прозрачная, она продолжала читать книжку, не замечая холода и снега.
К Майнцу подошел Алёшка.
– Жена моя, – сообщил буднично. – Верочка. А в коляске – сын, Андрюха.
Что ответить, Майнц не нашелся. Не одного человека свели с ума фата-морганы. Но чтоб за непокойников брались, такого не бывало. Всё больше живых донимали. Давно уже этих фата-морган никто не видел, а было время, когда цеплялись еще люди за поверхность, полный город таких призраков ходил наравне с живыми.
Вниз, в подземелья, люди не столько ото льда и мертвого воздуха бежали, сколько от них – от фата-морган.
Майнц отмерил щепотку табака, протянул на обрывке газеты Алёшке. Тот с благодарностью принял.
– Раньше-то как было. Смена здесь, смена там. Здесь засну, там проснусь. – Алёшка, не имея мундштука, ловко скрутил козью ножку, задымил.
– Контра ты, Алёшка, – не удержался Майнц. – Страсти какие рассказываешь. Был бы живой, расстреляли б.
Алёшка ухмыльнулся как-то неправильно – легкомысленно, что ли.
– Пусть бы и расстреляли. Чем так.
Историй таких Майнц слышал немало. Их приносили из-под земли буратины, не прошедшие первую свою карусель. Рассказы становились легендами, обрастали домысленными подробностями.
Что-де во сне-то мир остался прежним, и неизвестно еще, какой из миров – настоящее. Что никакого Ускорителя там не было, а город цел, и цветут сады. Снилось многим, а болтали не все. Тех, кто поговорливее, расстреливали без суда. Соображений было два: чтоб не подрывали моральную целостность строителей Подземи да чтоб не болтали, какие там новые политические веяния в якобы настоящем мире им наснились.
Сам-то Майнц, конечно, ничего такого не помнил – карусель начисто вымарала его память о досмертном существовании.
– Я все думал – головой повредился, – продолжил Алёшка. – К доктору ходил. А когда Димка, аспирант, проговорился, что с ним та же история, – тогда-то я испугался по-настоящему.
– Ладно врать! Какие теперь аспиранты?
– Да не здесь же. Там… – Алёшка махнул рукой в сторону исчезнувших уже аллей. – А потом прекратилось. Только вот я остался на этой стороне, а не на той. Снов нет – как отрезало. Засыпаю – и чернота. Просыпаюсь – опять здесь. Точно в кошмар провалился.
Что тут ответишь? Душевное нездоровье со смертью никуда не исчезает. Случалось ему видеть непокойников с разными фанабериями. Исправляла все карусель, равняла всех под одну гребенку. И правильно. Оно спокойнее, когда рядом свой же, понятный непокойник, а не безумец какой.
