Дуглас Адамс - Детективное агентство Дирка Джентли
Бледный свет луны, лившийся в окно, хорошо освещал лошадь. Окно ванной действительно было открыто, но оно было слишком мало, да к тому же на втором этаже. То, что лошадь таким образом проникла в дом, казалось просто невероятным.
Было в этой лошади что-то странное, но что именно, Ричард так и не смог определить. В сущности, самым странным в ней было прежде всего то, что она находилась в ванной профессорской квартиры. Вот, наверное, и все.
Ричард осторожно протянул руку и попробовал потрепать лошадь по холке. Шерсть была лоснящейся, упругой — видимо, за животным хорошо ухаживали. Блики лунного света странно преобразили ее. Лунный свет всегда коварен. Почувствовав прикосновение руки человека, лошадь тряхнула гривой, но, кажется, не возражала, чтобы ее погладили.
После первого успеха Ричард отважился потрепать ее по холке еще раз и даже почесал за ушами и под мордой. И тут он вдруг разглядел, что в ванной комнате есть еще одна дверь. Она была в дальнем углу. Осторожно обойдя лошадь, он подошел к двери и легонько нажал на нее плечом.
Дверь отворилась, и Ричард очутился в спальне профессора. Небольшая комната была загромождена книгами и старой обувью. У стены стояла узкая кровать. Еще одна дверь из спальни выходила на лестничную клетку.
Ричард заметил, что дощатый пол площадки тоже сильно поцарапан и местами просто поврежден. Царапины и повреждения были такого же характера, что и на лестнице. Это наводило на мысль, что лошадь насильно втаскивали по ступеням. Ричард не хотел бы оказаться на месте чудака, который проделал это, да и на месте лошади тоже, но вероятность того, что все было именно так, он не исключал.
Но зачем? Ричард еще раз посмотрел на лошадь. Она ответила ему взглядом. После этого Ричард наконец спустился вниз.
— Признаюсь, вы были правы, — сказал он профессору. — В вашей ванной действительно находится лошадь, а посему я согласен выпить немного вина.
Он налил себе, а потом профессору, который, задумчиво глядя на пламя в камине, ждал, когда ему снова наполнят стакан.
— Я выпил уже три порции, — пояснил профессор, став разговорчивее. — Я не знал почему, а теперь вспомнил. Вы спросили меня, можно ли вам прийти с подругой, но пришли один. Наверное, все из-за этой кушетки. Что ж, такое бывает. О, не так много, а то прольется через край!..
Все вопросы, связанные с лошадью, мигом вылетели у Ричарда из головы.
— Неужели я просил вас об этом? — воскликнул он.
— Да. Я теперь вспомнил. Вы перезвонили мне и спросили, не возражаю ли я. Я хорошо это помню. Я сказал, что буду очень рад, и говорил правду. На вашем месте я бы повидался с девушкой. Не следует рисковать счастьем из-за кушетки. Или, может быть, она посчитала, что вечер в обществе старого профессора сулит лишь чертовскую скуку, и предпочла что-нибудь более приятное, например помыть голову? Дорогой мой, я знаю, как бы я поступил на ее месте. Лишь отсутствие волос на голове заставляет меня посещать подобные дурацкие сборища.
Настала очередь Ричарда застыть с побледневшим лицом.
Да, он действительно решил, что Сьюзан не захочет с ним пойти. Да, он сам сказал ей, что там будет чертовски скучно. Но она настаивала, что хочет пойти, ибо это единственная возможность увидеть его лицо не в свете компьютера, и он согласился и даже договорился, что заедет за ней.
Только он все забыл. Он не заехал за ней.
— Могу я воспользоваться вашим телефоном? — быстро спросил он у профессора.
9
Гордон Уэй лежал на земле, смутно осознавая, что следует делать.
Его убили наповал, в этом не было сомнения. В его груди зияла страшная дыра, бившая фонтаном кровь сейчас уже едва сочилась. Грудь не дышала, тело было неподвижно.
Он смотрел вверх, по сторонам и вдруг понял, что то, что смотрело и двигалось, не было частью его тела.
Над ним клубился туман, но это ничего не объясняло. У его раскинутых ног валялось охотничье ружье, дуло все еще дымилось. Он лежал, словно человек, внезапно чем-то разбуженный в четыре утра, который уже не может вновь забыться, а вынужден чем-то занимать свой бодрствующий мозг.
Он понимал, что перенес шок и поэтому не способен рассуждать здраво, но это совсем не означало, что он лишился разума.
В извечном споре о том, что ждет человека после смерти — рай, ад или чистилище, по крайней мере одно было ясно: после смерти каждый получит ответ.
Мертвый Гордон Уэй, однако, не имел ни малейшего представления, что ему делать дальше. В таком положении он оказался впервые.
Наконец он поднялся и сел. Его сидящее тело было для него таким же реальным, как лежавшее и уже остывшее тело у обочины, успевшее отдать свое тепло туману и ночному холоду.
Для проверки он попытался встать и сделал это медленно, какими-то судорожными рывками, по-прежнему удивляясь всему, что с ним происходит.
Земля помогала ему, поддерживая его тело, которому следовало бы быть невесомым. Когда он попытался дотронуться рукой до земли, он почувствовал упругое, как резина, сопротивление воздуха. Ощущение было таким, будто он пытался взять что-то онемевшей рукой. Рука затекла и потеряла чувствительность, и не только одна рука, но и ноги, и вторая рука, и все тело, даже голова.
Если тело его мертво, почему не умер мозг?
Он стоял в каком-то оцепенении, как в ночном кошмаре, и сквозь него медленно плыл туман.
Он повернулся и посмотрел на свое распростертое, изувеченное тело и вдруг почувствовал, как ему хочется, чтобы по его коже пробежали мурашки. Он хотел чувствовать свою кожу, свое тело. Но теперь ничего этого у него не было.
Крик ужаса сорвался с его уст, но не прозвучал и не был услышан. Он дрожал, но дрожи не было.
Из машины доносилась музыка, лился свет. Он направился к ней, стараясь ступать уверенно и твердо, но походка была неверной, земля колебалась и ускользала из-под ног.
Выходя из машины, он оставил дверцу открытой, ведь закрыть багажник — секундное дело.
Еще две минуты назад он был жив, был человеком, личностью и знал, что, закрыв багажник, вернется, сядет в машину и продолжит свой путь. Это было всего две минуты назад, две минуты — и целая жизнь.
«Разве это не безумие?» — внезапно подумал он.
Обойдя открытую дверцу, он посмотрел на себя в зеркало заднего обзора.
Он был похож на себя, но только страшно напуганного, что было вполне объяснимо и нормально. Видимо, ему все привиделось, это был кошмар наяву. В голове вдруг мелькнула мысль: надо подышать на зеркало.
Ничего. Ни единой капельки влаги на стекле. Этого было бы достаточно для любого врача. Если зеркало не запотело, значит, человек не дышит, он мертв. Но, возможно, все дело в зеркале, оно может быть с подогревом. Какое зеркало в его машине? Разве ее не расхваливал на все лады продавец, говоря об электронагреве и многом другом? Возможно, у его «мерседеса» подогреваемые, самоочищающиеся стекла, контролируемые компьютером и не потеющие от дыхания зеркала…
Он понимал, что ему в голову лезет всякая чушь. Он снова посмотрел на лежащее с развороченной грудью тело. Зрелище показалось бы ему еще ужасней, если бы это не было его собственное тело…
Он мертв, мертв, мертв…
Слово должно было звучать как колокол, но ничего не получилось. Он не смог стать звуковой дорожкой к фильму о собственной смерти.
Как зачарованный, он глядел на тело и вдруг пришел в отчаяние от выражения мертвого лица. Оно показалось ему глупым. В сущности, какое может быть выражение у человека, в которого неожиданно стреляют в упор из его собственной охотничьей двустволки, взятой из багажника его же машины. Но Гордону Уэю не понравилась мысль, что кто-то может увидеть его таким.
Встав на колени рядом с мертвецом, он решил придать застывшему лицу иное выражение — благородства, например, или на худой конец интеллектуальности.
Но это оказалось трудной задачей. Он попытался смять до боли знакомую кожу, но руки не могли за нее ухватиться. Это было похоже на попытку вылепить что-либо из пластилина онемевшей рукой, с той лишь разницей, что он не чувствовал под рукой пластилин, даже если бы онемевшие пальцы беспомощно скользили по нему, а не проваливались в ничто.
От собственного бессилия его охватили отвращение к самому себе, ужас и гнев. Сам испугавшись той ярости, с которой он начал душить собственное мертвое тело, он отшатнулся. Его усилия закончились тем, что искривленный в гримасе рот и зловещий прищур еще больше исказили облик мертвого; на шее у него остались сине-багровые подтеки от совершенного над ним насилия.
Гордон Уэй в отчаянии заплакал, и на этот раз плач его был слышен, но более походил на пугающий вой, идущий из глубин того, что в нем теперь было. Закрыв лицо руками, призрак Гордона попятился к машине и бессильно рухнул на сиденье. Оно приняло его отчужденно и уклончиво, как тетушка племянника, о котором последние пятнадцать лет вспоминала лишь с осуждением и хотя угостила его рюмкой коньяка, но в глаза, как прежде, не заглядывала.
