Надежда Первухина - Право Света, право Тьмы
— Постараетесь? Вампир опять усмехнулся:
— Те, кто связан с магией, никогда не используют глаголов совершенного вида. Боятся сглазить… Так что ж, ты согласен?
— А разве у меня есть выбор?
— Ну-ну, не лжесмиренничай, сам же знаешь, что выбор есть всегда. И даже ваш Бог мог отказаться от Голгофы…
— Не кощунствуй! Я не Бог. И потому в этой ситуации выбора у меня нет. Я принимаю ваши условия, но обещай мне…
— Полную тайну? Разумеется…
— Не только. Вы действительно не станете трогать людей. Вы не станете причинять им зла.
— Конечно. Но надеюсь, ты не будешь против, если мы будем причинять им добро? По их же просьбе?
— Хорошо. Пусть люди выберут — церковь или магия.
— Ох, какой ты зашоренный и ретроградный тип, мой милый братец! Есть ведь и третий путь: не выбирать ни того ни другого, а жить лишь собственным разумом. Но это не относится к теме нашего разговора. Будем считать, что положительного результата мы добились и соглашение на сотрудничество я от тебя получил.
Архиерей помолчал, потом— спросил мрачно:
— Полагаю, вампир, ты не потребуешь от меня кровавых подписей?
— О нет, нет! Ах, ужасно ты все-таки грубый, служитель Божий! Я к тебе обращаюсь по имени, зову братом, а ты меня так сухо и официально — вампир… А помнишь, какими мы с тобой друзьями были в детстве? Как строили запруду по весне возле нашего домика и пускали бумажные кораблики… Как смешно мы топали по раскисшей земле в безразмерных резиновых сапогах… Запускали змеев из старых газет. Их мочальные хвосты весело и храбро развевались в ярко-синем небе. А голубей помнишь? Я был лучшим голубятником на улице, за моим турманком охотились даже, взрослые мужики, все хотели отбить себе в стаю… Помнишь того турмана, белого, пышного, словно шапка мыльной пены на ладони? Как нежно он ворковал, когда я кормил его с рук… А в первом классе я влюбился в Нюсю Петрову, соседку по парте, плакал оттого, что она обзывает меня «дурак конопатый», а ты меня утешал…
— Помню. Только ты, мой брат-вампир, все это предал. И ярко-синее небо, и белых голубей, и весенние ручьи. Отчего ты не остался человеком!
— Быть только человеком — скучно. Кстати, ведь и ты не просто человек. Ты — монах. Инок. А слово «инок» происходит от слова «иной». И разве
|ваши отцы-пустынники не учат, что тот, кто становится монахом, умирает для этого мира? Значит, ты тоже мертв. Как и я. Просто мы умерли с разной
целью… Ну, ну, не куксись, братец, не хмурь свои седые бровки. Это ты на своих попов можешь так сердито смотреть, а я тебе уже не подначален. Договорим до конца.
— Что тебе еще от меня нужно? Я ведь согласился!
— Докажи свое согласие делом. Нет, нет, ничего криминального или противоестественного от тебя не требуется. Есть небольшая проблемка. Среди сторонников мэра прошел слух, что в ближайшие дни группа наиболее рьяных противников магии хочет упросить тебя, архиерей, организовать и возглавить городской крестный ход. И чтобы во время крестного хода по городу несли Ковчежец. Запрети им это. Откажи под любым предлогом, какой сам придумаешь. Ковчежец не должен покидать стен собора Всех Святых.
— Что, испугались?
— Да, — серьезно ответил вампир. — Мы не скрываем, что боимся содержимого этого Ковчежца. Если Ковчежец окажется вне церковных стен, он начнет убивать нас. Не только вампиров, но и ведьм, и оборотней, и самых бесталанных астрологов! А у нас у всех есть семьи, есть близкие… Они начнут мстить… Зачем устраивать в городе безумное побоище?
— Я понял. Мэр запрещает крестный ход.
— Мэр просит, чтобы крестный ход запретил ты. Мэр даже готов поспособствовать тебе в этом, устроив в ближайшие дни отвратительную погоду, и ретивые сторонники сего мероприятия сами предпочтут не высовывать носа на улицу. Поверь, так будет лучше. И для вас, и для нас.
— Что еще прикажет мне мэр?
— Более ничего. Пока ничего. Мэр вовсе не намерен приказывать. Он просто надеется на твое благоразумие и здравомыслие. Вот и все. Прощай, братец. Не молись за меня…
— Хотя бы этого ты не можешь мне запретить!
— Не могу. А знаешь что, — помедлил на мгновение вампир. — Небо теперь совсем не синее. Оно грязно-серое и истасканное, как асфальт. Для меня.
— И мой брат вампир ушел вместе со своими клевретами, оставив меня наедине с горькими мыслями о собственном бессилии.
Так закончил свою грустную повесть владыка Кирилл.
Отец Емельян смотрел на него горестно и жалостливо. Потом сказал:
— Да, я помню, как запретили тогда крестный ход. Дескать, в городе много ремонтных работ, может иметь место травматизм. И дожди вдруг полили как из ведра… С очень крупным градом. Значит, вот в чем на самом деле была причина…
— Да, — тяжело вздохнул архиерей. — Я не пустил свою паству молиться. Смирился с тем, что нами командуют и помыкают оккультисты и язычники…
— Владыко, — тихо сказал Емельян, — вы не виноваты. Это обстоятельства жизни. Вспомните, такое уже было в истории Русской Церкви. И не так давно… У тех, кто закрывал храмы, жег иконы и расстреливал священников как врагов народа, тоже была своя вера. И даже своя магия.
— Желтый черт ничуть не лучше синего черта, — хмыкнул архиерей. — Так они же и говорили…
— Да, но даже тогда Церковь сумела выжить. Запрещали колокольный звон, потому что это мешало советским служащим мирно спать в воскресное утро. Запрещали крестить детей, потому что советский человек не имел права верить в какого-то Неведомого Бога… Да чего нам только не запрещали! А за те двенадцать лет, что в нашем городе правит магия, нас в общем-то не трогают… Они действительно сами по себе, а мы — сами по себе. Ну крестный ход запретили. Ну верующих мало. Так ведь вера — это дело сугубо личное.
— Оправдываешь меня?
— А разве надо осуждать? Ценой вашего соглашения, владыко, вы предотвратили, возможно, очень серьезное кровопролитие… Только я не пойму…
— Чего?
— Какое отношение ко всему, вами сказанному, имеет наш предстоящий поединок с колдуном Танаделем?
— Самое прямое. Мы не должны идти на открытый конфликт с магией. Не должны устраивать показательных выступлений. А знаешь почему? Потому, что в глубине души (или того, что им заменяет бессмертную душу) они все знают: мы сильнее. Уж если они от одного упоминания о Ковчежце трясутся так, словно это атомная бомба…
— Для них, пожалуй, это и есть атомная бомба. Владыко, но я не понимаю почему…
— Емельян, помнишь, к нам в собор назначили служить иеромонаха Даниила? Юн был, горяч, только что из семинарии, и видно, что искренне на пастырское поприще вступил, а не из тщеславия или выгоды… Он, когда вник в ситуацию, за голову схватился, завозмущался: как это, магия в городе торжествует и безнаказанно действует? И что же удумал, оголец: стал по воскресеньям после службы проводить в каком-то клубе на окраине города диспуты о вере и магии. Сначала на его диспуты только верующие ходили. А потом как-то заявилась ведьма одна, Виктория Белоглинская, не слыхал про такую?
— Кто ж про нее не слыхал…
— У них с Данилой такие споры шли, в клубе дым столбом стоял! Прямо дуэль! И народ-то стал к Данилиным аргументам склоняться, думать: а так ли хороша магия и так ли плоха вера? А потом ты помнишь, что с Данилой стало…
— Помню, но правды не знаю.
— Мэр со мной имел личную беседу, в которой прямо заявил, что любые споры и дебаты между теми, кто придерживается оккультизма, и теми, кто ему противится, вредны для общего морального настроения города. И это надо прекратить, иначе они с Данилой разберутся по-своему. Что ж, я теперь подневольный. Данилу к себе вызвал и говорю: «Уезжай, отче. Слишком ты светел для нашего темного края. Даю тебе награду и перевожу своей архиерейской волей в Спасо-Преображенский скит». Там теперь Данила и служит, а меня с тех пор каждый нищий у соборных ворот презрением окатывает, потому что очень Данилу все любили. Да что нищие! Ко мне ведь та ведьма Белоглинская приходила самолично!
— Как это?
— Устроила архиерею скандальозу. Как вы смели, говорит, выслать этого человека из города, он один тут душой честный, с ним и поспорить приятно! Вы здесь, мол, все продажные и шкурники— что маги, что архиереи! И как начала заговоры шептать — в зимнем небе гром загрохотал и радуга повисла!
— А вы?
— Послал ее к мэру. Вежливо. Мэру, говорю, нашему свои способности показывайте, он до фокусов охочий… А уж куда ее послал мэр, то мне не ведомо. Только вот уж года три, почитай, как об этой Виктории нет ни слуху ни духу… Так вот к чему я тебе это рассказываю, отче Емельяне. Не должно быть твоего поединка. Запрещено это мэром. Ибо если случится что-либо подобное между нами и теми, быть в нашем городе всеобщему побоищу. Это как снежный ком — будет нарастать и нарастать. И кто знает, может ведь и за пределы города выйти.