Василий Гавриленко - Должность (с аудиокнигой)
АНТУШКИН (т. е. — ты): Моя платформа — честность, открытость и справедливость.
АЛИЛЬХАНОВ: Это сплошная фикция, подмена понятий. Он просто вводит избирателя в заблуждение.
АНТУШКИН: Любезный Андрей Даниилыч — вор и жулик, на его счетах в Швейцарии двести миллионов долларов.
АЛИЛЬХАНОВ: А вы считали?
АНТУШКИН: А, позвольте вас спросить, сколько вам заплатили американцы?
АЛИЛЬХАНОВ: Покажи руку, гад!».
Я скомкал бумажку и выкинул в приоткрытое окно — трудно что-либо понять в проклятом электорате!
Глава десятая
Кровавый понедельник
— Прекрасно, — Олег Власыч восхищенным взором окинул рокочущее людское море, — Несмотря на понедельник…Откровенно сказать, я сомневался.
— Вы недооцениваете любовь народа к халяве, — весело сказал Семен Никитич.
— Да, но прошло больше ста лет, — бормотал Олег Власыч, но партнер уже не слышал.
Семен Никитич резво подошел к длинным грузовикам, выстроившимся прямо на плацу и отгороженным от народа колючей проволокой. Над проволокой возвышались сооружения, напоминающие поставленные на длинные сваи эшафоты.
У грузовиков сновали рабочие, перетаскивая ящики и кули. Семен Никитич быстро отыскал глазами бригадира — потного толстяка в желтой майке. Грудь и руки заросли рыжеватым мехом и вообще он напоминал орангутанга.
— Эй! — окликнул Семен Никитич.
Бригадир подскочил, искательно улыбаясь.
— Покажи подарки, — приказал Семен Никитич.
Толстяк тут же предъявил прозрачный пакет с разноцветным содержимым. Семен Никитич пошарил в нем и выудил пачку презервативов.
— Надеюсь, самые худшие?
— Да, китайские, дерьмо из дерьма, — заверил бригадир, — Почти в девяноста случаях — импотенция.
Семен Никитич брезгливо откинул презервативы на траву и достал из пакета кусок копченой колбасы.
— Собаки отказались, — весело вещал толстяк, почесывая грудь могучей пятерней, — Почти верняк — отравление и впоследствии облысение…
— Прекрасно, — удовлетворился Семен Никитич и достал из пакета пластмассовую чашку с изображением Алильханова.
— Если налить горячее — тут же расплавится, — докладывал бригадир, — если холодное — взорвется, если теплое — отравление.
— Замечательные подарки, — искренне восхитился Семен Никитич, вытирая руки бумажным полотенцем, смоченным в уксусе. — Ну-с, начнем, пожалуй.
2Семен Никитич взбежал на эшафот. Из толпы доносились вопли давимых, некоторые сердобольные граждане через головы передавали потерявших сознание детей, а несердобольные лезли по головам к выходу. Между живыми стояли, тараща глаза, мертвецы, толпа шарахалась от них и давка только увеличивалась.
Но были еще и такие — покрепче, понапористей, которые кричали:
— Подарки! Давай подарки!
Для них, радостно улыбнувшись, Семен Никитич и повел свою речь:
— Дорогие сограждане! Для вас Андрей Даниилович Алильханов заготовил превосходные гостинцы — голосуйте же за него!
Семен Никитич и не думал употреблять такое домашнее слово — «гостинцы», как- то вышло само собой. Улыбаясь, он скоро спустился с эшафота и дал знак рабочим. В толпу полетели кульки с презервативами, колбасой и кружками. Народ подался вперед, задние надавили, передние просели…
3— Поздравляю, Сергей Леопольдович, — весело сказал Семен Никитич, впрыгивая в машину, — Похоже, мы на финишной прямой.
— Да, пожалуй, — раздумчиво вторил Олег Власыч, — Есть, конечно, некоторые перегибы…
— Какие такие перегибы? — прищурился Семен Никитич.
— Нет, никаких, я пошутил, — поспешил ответить Олег Власыч, — Но необходимо следить за рейтингом. Рейтинг сейчас решает все!
— Вот вы и следите, это ваша работа.
Я уже спал и ничего не слышал. Мне снился странный сон — словно я не актер провинциального театра, а деревянная кукла, и работаю в театре марионеток.
К рукам моим, ногам и рту привязаны тоненькие едва заметные нити и кто-то неизвестный, страшный, которого все в театре шепотом называют «Мастер», дергает за эти нити, и тогда я двигаюсь и говорю. И я счастлив тому, что все за меня уже решено, мне не нужно думать о том, куда пойти, что сказать, кому дать по роже — все придумает и сделает за меня Мастер. Я никогда не видел Мастера, но почему-то уверен, что онхорошийчеловек.
Но однажды в мою пустую деревянную голову вскакивает крамольная мысль: а вдруг Мастер — злодей?
Ну и что с того, меня это не касается, убеждаю я себя, а между тем плету интригу против Мастера. Я подбиваю к бунту других марионеток, но они, запуганные и смиренные, словно овцы, докладывают Мастеру. И вот надо мной склоняется — о, Боже, ведь это он — незнакомец из зеркала!
Я проснулся в холодном поту, с чувством облегчения почувствовал тепло постели. Нет, я никогда не смог бы взбунтоваться против Мастера!
Глава одиннадцатая
«И ад следовал за ним…»
Скорый на Москву отошел вовремя, в пути был всего два с небольшим часа, Ефремыч весело вглядывался в выхватываемые мощным лучом куски мира. Напарник спал, изредка всхрапывая; ему не мешал гуд двигателя — за годы работы привыкнешь.
Блестящие от дождя рельсы привычно стелились перед глазами машиниста. Ефремыч глядел на них и думал — а ну как разойдутся в разные стороны? Отчего рельсы должны были разойтись — не понятно, но, скажу вам по секрету, это — главный страх всех железнодорожников.
До ближайшей станции было часов восемь езды и Ефремыч, не скупясь, добавлял пары. Мимо пролетали разорванные ветром леса, редкие огни. Ефремыч был из деревни, но далекой отсюда — в Смоленской области. Вспомнились родные места, жена, дети — Ефремыч улыбнулся и тут…
— Черт подери!
Метрах в трехстах впереди на путях стоял человек.
Ефремыч дал сигнал — тепловоз оглушительно засвистел. Напарник проснулся и, глянув вперед, вскочил.
— Ах ты раз…н этакий, — выругался Ефремыч: человек и не думал уходить.
— Дави, хрен с ним, — посоветовал напарник, — Самоубийца.
Ефремыч с мучительным изумлением посмотрел на него и дернул тормоз.
От скрежета заболели зубы. Поезд тряхнуло, но — Ефремыч знал — тормозной путь редко бывает меньше километра. Он глянул вперед — гадостный самоубийца и не думал сходить с места, на устах же его зоркий глаз машиниста с ужасом разглядел улыбку.
— Псих поганый, — ахнул Ефремыч, когда человек исчез под железным носом тепловоза.
Поезд доскрежетал свою арию и остановился.
2— Ну, что делать будем? — спросил напарник.
Ефремыч безмолвно шевелил губами. Перед глазами стояла картина: забрызганный кровью буфер, колеса, по шпалам разбросаны куски тела.
— Слушай, Паша, — хрипло попросил Ефремыч, — Ты сходи, посмотри, а?
— Да что смотреть, трогай!
— Ну, Паша!
Павел посмотрел в умоляющие глаза престарелого напарника и, вздохнув, взял с пола фонарь. Он знал, что Ефремыч имеет более двадцати лет стажа и ни разу не раздавил даже гуся. А тут сразу — человек. Сам Паша в этом отношении был тертым калачом — ему приходилось давить и бабу — суицидницу, и просто алкаша, а однажды он снес на переезде легковую машину. И при этом никогда не останавливался.
Открыв дверь, Паша вылез из кабины, медленно спустился по ступенькам. Ночная прохлада сразу влезла под куртку, он поежился, думая о спрятанной в кабине чекушке.
Огибая нос тепловоза, Паша с некоторым интересом размышлял о том зрелище, что сейчас предстанет перед его глазами. Интересно, голову по шее срезало или раздавило, как орех?
— Едрена вошь, — глухо выругался Паша. Буфер был девственно чист. Между тем и он, и Ефремыч совершенно ясно видели, как тепловоз наехал на человека.
— Привет, Паша, — сказал вдруг кто-то за его спиной.
Машинист стремительно повернулся, послав вперед луч фонаря. Перед ним, заслоняясь ладонью от света, стоял некто, в первое мгновение показавшийся Паше молодым кавказцем, но теперь он ясно видел — перед ним не человек, а огромная фарфоровая кукла.
— Откуда вы знаете мое имя? — прошептал Паша, чувствуя дрожь во всем теле.
Холодная усмешка легла на фарфоровые губы, и вдруг от человека к горлу Паши метнулся тонкий луч. Машинист вскрикнул и голова его, ровно срезанная с плеч, упала на рельсы. Колени Паши подогнулись, он опрокинулся назад и стал заливать буфер тепловоза кровью из шейного обрубка.
Крамов резким движением стряхнул с самурайского меча капельки Пашиной крови и спрятал оружие в длинный футляр, похожий на тот, что носят чертежники.
Луна осветила злодея, и едва ли теперь можно было сказать, что это была фарфоровая кукла — нет, то был человек.
— Паша, — Ефремыч высунулся из кабины и тревожно вглядывался вперед.
