Айзек Азимов - Маги на стадионе
Здесь их поджидали самые вместительные трибуны и самые неусыпные камеры. Здесь были три священнослужителя и операционная неотложной хирургии. Здесь…
… здесь он исполнит последнюю формальность и окончательно умрёт.
Он вышел на левый поворот слишком низко и слишком быстро, чтобы лезвия полозьев могли удержать его. Сани занесло. Он отреагировал механически — слегка придерживая левые полозья, вильнул рулём в сторону заноса. Сани повело вверх, к вершине виража, туда, где виднелась лишь холодная голубизна неба. Он ждал — какая-то часть его существа оставалась почти спокойной — ждал, что же случится раньше: он ли перелетит через верх или вираж успеет перейти в прямую? Вираж завершился раньше, зато и занос не кончился, сани шли почти у самой подпорной стены и на восьмисотметровый скат вылетели чуть ли не боком. Он нажал на педали ещё сильнее. Один из закрылков задел за стену, и сани тут же начали разворачиваться другим бортом. Он проворно перекинул руль и полозья в другую сторону в надежде, что его опять занесёт — и выровняет, но, видимо, был недостаточно проворен. Сани резко накренились на левый полоз, стали на дыбы. Зацепили о стену вновь, уже совершенно неуправляемые, хоть он и пытался ещё овладеть ими…
… в том-то и соль: он и теперь пытался. Пытался, несмотря ни на что. Неважно, сколько раз ты побеждал в состязании с самим собой, — тебе предстояло пытаться снова и снова. И снова. Ненасытное Я не могло довольствоваться однократной победой, и приходилось пытаться снова…
А вот теперь он, наконец, был сыт.
Больница. Сколько раз уже случалось ему приходить в сознание на больничной койке! И каждый раз одно и то же, на удивление одно и то же чувство: ласковое тепло, и тело наконец-то совсем расслаблено… Вот сейчас он опробует его — движение за движением — и установит, что на этот раз перевязано, а что сломано; и каждый раз репортёры, и комментаторы, и прочий привилегированный сброд, и каждый раз минута вопросов и ответов. «Иглоукалывание», как её окрестили гонщики…
— Как это произошло?
— Зазевался.
— Почему вы не катапультировались?
— Парашют — штука опасная.
— В какой момент вы осознали, что не можете справиться с санями?
— На линии старта.
— Что вы намерены делать дальше?
— Выздоравливать.
— А потом? Вы будете ещё участвовать в гонках?
— Всё может быть…
А за окном — ветер.
Хуан Эстремадура
Спортивная жизнь
Улица, как и все другие улицы в этом городе, представляла собой широкую гаревую дорожку, и на ней были идеально точно размечены дистанции — сто метров, двести, четыреста, тысяча, тысяча пятьсот и десять тысяч. Там и сям среди зелени виднелись спортивные площадки с необходимым инвентарём — кольцами, параллельными брусьями, шведскими стенками, гирями и всем прочим.
И в каждом квартале были бассейны, футбольные и баскетбольные поля, теннисные корты…
Было раннее утро, и город казался вымершим — только иногда бесшумно промелькнёт кто-нибудь, добровольно или Поневоле поднявшийся на заре.
Наверху, над крышами высоких зданий, солнце уже играло с первыми отфильтрованными дымами из труб и с последними каплями росы, которые судорожно, словно опасаясь за свою жизнь, цеплялись за антенны трёхмерного телевидения.
Сержант из Отдела по борьбе с неженками искоса посмотрел на юношу. «Кого ты думаешь провести?» — казалось, говорила улыбка на красном, пышущем здоровьем лице. Он повернулся к другому патрульному и сказал:
— Ты только посмотри на него — хочет уверить нас, что живёт спортивно.
— Напрасно старается, сержант, ему нас не обмануть, — и, явно сетуя на то, что на свете так много безрассудных юношей, полицейский улыбнулся тоже. — Этот? Да он наверняка не делает в день и получаса гимнастики.
— Дома делаю целых три часа, — запротестовал юноша. — И ещё полтора — на службе.
— Поспорим, что неправда? — Сержант смотрел прямо на юношу, и взгляд у него теперь был холодный и жёсткий. — Сейчас узнаем. Иди вон к той стартовой линии и пробеги стометровку.
Не говоря ни слова, но с душой, полной страха и дурных предчувствии, юноша снял с себя тренировочный костюм, в котором полагалось ходить по улицам, и пошёл к линии старта. Подойдя к ней, он сделал робкую разминку, на несколько мгновений замер, стал на старт и, едва раздался выстрел, бросился вперёд со всей силой и исступлением, на какие был способен, — а они были не малые.
— Двенадцать секунд! — прокричал сержант и, оторвав взгляд от секундомера, пристально посмотрел на бегуна. — По Уставу тебе, в твоём возрасте, полагается бежать стометровку самое большее за одиннадцать и три десятых секунды.
Говорить юноша не мог — он задыхался.
— Е… ещё раз… если можно, — произнёс он наконец.
Сержант расправил грудь.
— Нет, мальчик, нельзя. Теперь ты сам видишь — мы правы.
— Дело вот в чём, сержант, — продолжал юноша, и в голосе его теперь слышался ужас. — Только я вышел из своего дома, как меня остановил другой патруль вашего Отдела, и мне пришлось пробежать тысячу пятьсот, а потом десять минут заниматься тяжёлой атлетикой и проделать упражнения на коне. Результаты я показал хорошие, но устал. Если вы позволите…
— А почему тогда у тебя не пробита карточка проверки?
— Я протянул им её, но они заспешили — увидели двух подозрительных.
— Очень странно, очень. — Сержант погрузился в размышления. — Хорошо, дам тебе ещё одну возможность, последнюю. Пойдём посмотрим, как ты справляешься с шестом.
Втроём они прошли на ближайшую площадку для прыжков в высоту и, пока юноша разглядывал планки, полицейские подняли одну из них довольно-таки высоко.
— Не хочу тебя пугать, но выполнить минимум тебе будет, по-моему, трудновато, — громко сказал сержант и покачал головой. — Сам знаешь, три с половиной метра.
Юноша молчал. Он взял шест, крепко сжал его, расслабил на мгновение ноги, а потом побежал. Первые несколько метров он протрусил медленной рысцой, потом шаги его стали увеличиваться, и, наконец, он упёрся шестом в землю.
Двум полицейским почудилось, будто внезапный порыв поднял его к облакам. Какой-то миг они были уверены, что он преодолеет препятствие, и у одного даже вырвался ободряющий крик, но они тут же увидели, как планка падает следом за юношей на мат.
— Ну что, убедился? — крикнул сержант. — Понял, что нас не проведёшь? Мы и так уже слишком долго с тобой возимся.
Юноша встал на ноги. Глаза его метали молнии, рот кривился в горькой гримасе.
— Почему не отложили проверку до завтра? Скажите мне, почему? — Он смотрел на них с ненавистью. — Ведь говорил вам: я устал! Это противозаконно!
— Спокойно, спокойно, — сказал напарник сержанта. — Ты живёшь не спортивно — это любому видно за сто километров. Ты в плохой форме, мальчик, а Устав есть Устав. Так что, знаешь сам — две недели в Доме Ускоренной Физической Подготовки, да и то только если уже не попадался как слабак или безразличный к спорту. Ну, а если попадался, то не миновать тебе Предолимпийского Лагеря.
Фред Саберхаген
Корабль-крепость
Давно умершие повелители направили этот гигантский корабль-крепость, на котором не было живых существ, уничтожать всё живое на своём пути. Его и сотню ему подобных Земля получила в наследство после некоей войны между неведомыми державами других галактик во времена, не определимые ни по одному земному календарю.
Такая махина могла повиснуть над планетой, заселённой людьми, и за два дня превратить её в облако пыли и пара на много сотен миль глубиной. Только что она расправилась с очередной планетой.
Тактику этой махины в её последовательной, хотя и бессознательной войне против жизни было невозможно предугадать. Согласно замыслу его древних, неведомых создателей, корабль-крепость действовал произвольно: очутившись над вражеской территорией, он наносил противнику ущерб в меру своих возможностей. Люди считали, что его битвы планируются произвольным распадом атомов некоего долгоживущего изотопа, запрятанного в самой сердцевине корабля, и поэтому ни один противник — безразлично будь то человек или электронная машина — не в силах — даже чисто теоретически — угадать его тактику. Люди называли эту махину Маньяком.
Дел Мюррей, в прошлом специалист по компьютерам, называл её куда хлёстче, но сейчас у него не было времени на ругань. Он метался по кабине своего одноместного космического корабля, вставляя сменные блоки взамен повреждённых ракетой Маньяка, едва не угодившей в него. По кабине металось также существо, напоминающее большого пса, с той только разницей, что передние лапы у него были обезьяньи; в этих мало чем отличающихся от человечьих руках существо держало охапку герметических заплат. Кабину застилала мгла. Благодаря ей обезьянопес быстро обнаруживал пробоины, через которые воздух утекал в незагерметизированный отсек, и проворно заклеивал их заплатами.
