Виктор Голявкин - Любовь и зеркало (рассказы)
— Фокусник я, понимаешь, циркач.
— Фокусник? А не врете? Ну-ка, съешьте сейчас подушку.
— Я ее уже съел.
— Я вам другую сейчас принесу. Он удержал меня за рукав.
По лестнице кто-то шел. Кто-то шел к нам на чердак.
— Погоди, — сказал фокусник, — я сейчас. Он исчез в окне.
Вошла моя мама.
— Что ты делаешь здесь? — закричала она.
— Ничего.
— Ты даже еще и белье не повесил!
— Мама, — сказал я, — здесь кресло есть.
— Какое еще такое кресло?
— Есть, — сказал я.
— Не болтай чепухи.
— Я не болтаю.
— Если б знал отец, что за сын у него! — сказала мама.
— А ты можешь стоять за окном? — спросил я.
— Пошел вон! — закричала мама.
Она, ругаясь, вешала белье, которое я не успел повесить.
Где-то рядом раздались выстрелы.
— В кого-то стреляют, — сказала мама.
Мы спустились домой.
Всю ночь я не мог заснуть.
Я встал рано утром, на цыпочках вышел на кухню, взял лампу, зажег ее и пошел на чердак.
Я прошел в дальний угол, туда, где должно быть кресло. Никакого кресла там не было.
СПОКОЙНОЙ НОЧИ
Я встал ночью с кровати выпить воды. Мне стало как-то не по себе. Словно в комнате кто-то есть, только прячется. Повернувшись к окну, я вскрикнул и, отскочив назад, налетел на стол и больно ушиб позвоночник. На подоконнике сидя спал мальчик Петя, соседкин девятилетний сын. Он спал, головой уткнувшись в колени. Я закричал во все горло:
— Петя, почему ты здесь спишь?!
В ответ только тикал будильник. Я прислонился к стене.
— Петя, — сказал я, — вставай…
Петя не просыпался.
— Вставай! — крикнул я.
Одним прыжком я у окна. Больно стукнулись пальцы о раму. Я стал шарить по подоконнику… В дверь постучали.
— Кто там? — спросил я хрипло. За дверью раздался Петин голос.
— Что тебе?
— Меня мама послала…
— Почему ты спал у меня на окне?
— Я не спал у вас на окне.
— Ты сидел на окне, Петя.
— Я не сидел на окне, я спал.
— Ну да, спал, черт возьми, а зачем ты там спал…
— Я не там спал, я дома спал. Вас мама ругает. Она говорит, ей рано вставать.
— Ну и пусть встает, а я тут при чем.
— А вы не спите.
— Так что до этого твоей маме?
Зашлепали по коридору сандалии. Подошла к двери Петина мама.
— Что у вас там происходит? — спросила она.
— Простите… Ради бога, простите… В общем, что-то мне показалось… я, кажется, крикнул…
— Еще как крикнули, милый мой.
— Да, да, что-то вроде… Как будто… Теперь все в порядке…
— Последнее время вы часто кричите.
— Да… — сказал я, — да, да. Да, да, да…
— Вставать рано… — сказала Петина мама.
— Да, да, — сказал я.
— Пете в школу… — сказала Петина мама.
— Хороший мальчик ваш Петя…
— Вчера пятерку принес.
— Молодчина, Петя.
— Две пятерки принес, — сказал Петя.
— Две пятерки, — сказала Петина мама. — А ваш брат пишет?
— Сейчас что-то нет.
— Ну ничего, напишет…
— Беспокоюсь я.
— Ну что вы, это вы зря…
— Может быть.
— Поверьте мне.
— Спокойной ночи.
Зашлепали по коридору сандалии.
— Петька, — позвал я, — иди сюда…
Босые ноги вернулись к двери.
— Чего вам?
— Это правда, что ты не сидел на окне?
— А что мне там сидеть…
— Это верно… Что тебе на окне сидеть…
МАНДАРИНЫ
Луна сидела на крыше. Проспект пустел. Я останавливался у витрин. Витрины горели во тьме как фары. Они приковывали взгляд. Невольно я глядел на них.
Я разглядывал спорттовары. Много там всякой всячины: мячики и мячи, сетки и сеточки, горы свистков и скакалок, чехлы и шины, спицы и обручи и спортивные пистолеты.
Я подошел к фруктовой витрине. Меня привлекли мандарины. Вдруг за углом кто-то крикнул: «Эй!» Может, мне показалось? Все может быть. Но даже если кто и крикнул, то это не мне. Кто станет звать меня в такой час? Ну, конечно же, это не мне…
Мне захотелось вдруг мандаринов. Если бы магазин был открыт, я купил бы их штук десять. Даже больше. Я съел бы их даже двадцать. Как жаль, что закрыт магазин!
Мандарины лежали горками. Я стал считать, сколько их в каждой горке, как вдруг кто-то шепнул мне на ухо: «Тррр…» Я обернулся сейчас же. Тррр — это бог знает что. Каждый бы обернулся, скажи ему в ухо: «Тррр…»
Если бы мне сказали не на ухо, я не подумал бы оборачиваться. Как поступили бы вы? Сказано было негромко, даже шепотом — дело вот в чем — сказано было в ухо.
Передо мной стоял человек. Я не успел разглядеть его. Я не знаю, стар он был или молод. Я не помню, как он был одет. Я помню только, что он улыбался. Он улыбался так мило, что… я улыбнулся тоже. Я его никогда не видел. Я встретил его впервые. Но улыбнулся ему невольно — каждый бы улыбнулся ему. Он спросил меня: «Репина знаешь?» Знал ли я Репина? Конечно, знал. Это известный русский художник.
Мне бы надо спросить у него, что ему надо и какое дело ему до того, что я знаю и чего не знаю. А я сказал: «Знаю…» Он позвал меня за собой. Мы зашли за угол, в темноту. Он негромко спросил: «Репин дома?» Признаться, я испугался. Я подумал, он сумасшедший. Репин не мог быть дома. Он давно умер. Он умер много лет тому назад.
Он мог укусить меня или стукнуть. Бежать? Он побежит за мной. Нельзя бежать. Я сжал кулак.
— Что надо?
— Репин дома? — спросил он опять.
«Точно, — решил я, волнуясь, — он псих». Боясь нападения с его стороны и не представляя, на что он способен, я сказал:
— Да, дома.
Повернувшись ко мне спиной, он свистнул. Я думал, меня будут грабить. Народу поблизости не было. Я хотел ударить его ногой, это было очень легко, но из темноты к нам шла тень с чем-то очень большим, как ящик, и я решил поглядеть, что будет. Бесспорно, меня не будут грабить. Зачем бы грабителю ящик?
Тень сказала:
— Бери и скачи…
Я разглядел лицо тени: у типа было щетинистое лицо. Глаза блестели во тьме. Он протягивал ящик мне.
— Бери и скачи, гоп-гоп, — добавил он раздраженно. Мой первый знакомый подтолкнул меня. Притом он тоже сказал:
— Скачи, милый, в сито…
Они говорили странно. Это показалось мне черт знает чем, я ничего не понял.
— Куда нести его? — спросил я про ящик.
Мои коленки чуть-чуть дрожали. Мне было страшно.
— В сито неси, — гаркнул детина и дал мне в лоб ладонью.
Я покачнулся. В голове у меня застучало. Чудом я не упал. Дрожащими руками держал я ящик. Я нес его как в бреду. Я нес его по темным улицам, тяжело дыша. Нес, оступаясь на каждом шагу. Я чуть не плакал. Куда я должен его нести? Я принес ящик домой. Положил в передней. Всю ночь я не мог уснуть. Заснул лишь под утро. Мне снились кошмары. Я открыл ящик к вечеру.
Ровными рядами, завернутые в тонкие бумажки, лежали в ящике мандарины.
НУ-КА ВСТАНЬ, МАЛЬЧИК!
Мальчик Митя был уже в таком возрасте, что вполне мог сказать слово «мама».
Мама Мите говорит:
— Скажи — «мама».
А он молчит.
Папа ему говорит:
— Скажи — «папа».
Так он тем более молчит. Он знал от взрослых, что это слово в самом раннем детстве обычно вторым произносится. И про себя думает: «Для того, чтобы произнести хотя бы одно слово, нужно пошевелить языком. А вот как раз этого-то мне и неохота. Поесть мне все равно дадут, попить дадут, гак что вполне можно ничего не делать!»
Надо отдать должное: в этом смысле он был очень даже сообразительным, этот малыш. Он, как говорится, с колыбели понял, что его все равно будут кормить, если он даже и просить об этом не будет.
Он еще дальше пошел в своей сообразительности. Он мог предположить, что его переведут на самое усиленное питание. Он так рассуждал: «Родители подумают, будто я не здоров, раз так долго не могу произнести слово «мама», и будут меня вовсю кормить разными вкусными вещами, чтобы я как можно скорее произнес это слово». И верно. Родители его вовсю кормили, изо всех сил старались — такие порядочные, любящие своего ребенка отец и мать.
Митя тоже старался. Можно только позавидовать его блестящему аппетиту.
Однажды, дело было вечером, папа с мамой сидели за столом и пили чай с вареньем. А Митя смотрел из своей кроватки на прекрасное варенье, ему вдруг захотелось чайку, и он вслух вздохнул.
— Эх, папаша, мамаша, — сказал он, — дали бы и мне чайку с вареньицем, ей-богу, очень хочется…
Он тут же испугался, что теперь ему и впредь придется шевелить языком, если родители услышали, но опять вслух сказал:
— Фу-ты, черт!..
Родители моментально повернули к нему свои головы. Надо себе представить, как они удивились! Мама выронила чашку с чаем, и чашка разбилась вдребезги. А папа бросился вон из комнаты и долго стоял на лестничной площадке, ничего не понимая. Он никак не мог вернуться в комнату от перенесенного удивления и страха. В конце концов он вернулся на цыпочках.
