Петер Европиан - Ночь и день СССР
Обзор книги Петер Европиан - Ночь и день СССР
Европиан Петер
НОЧЬ И ДЕНЬ СССР
Ночь СССР
Иногда ночью (не часто, но все-таки) ты откидываешь одеяло, встаешь с постели и незаметно выходишь из дома. Неправда ведь, что одни лунатики бродят в это время по улицам в ночных сорочках и пижамах, кто в чем. Hу конечно неправда.
Ты движешься тихо и плавно, как заблудившийся призрак, чудом забредший в современный город из прошлого.
Или не в современный? Оглянись: нет сегодня никакой ночной жизни. Нет гуляющих пар — разве что далеко-далеко, в самой глубокой тени; нет подвыпивших дядечек, несущих домой самих себя со своей нехитрой алхимической радостью; может, они выбрали для возвращения другую дорогу? Даже рекламы как будто притихли: еле светятся, оттеняя желтые круги под столбами уличных фонарей. Даже одинокие ночные машины — и те куда-то пропали.
Ты идешь мимо темных елей, мимо пустых (как странно!) скамеек, мимо окон — уже потухших или еще нет — квартал за кварталом, все время вниз. Туда, где за каменным парапетом плещутся в темноте черные волны. Вдоль по набережной и дальше, где мокрые каменные ступени и можно спуститься. Такая уж сегодня ночь — самое время.
Туда, где — сегодня, сейчас! — возникает из молчаливой воды огромное, темное.
Оно растет, начинает закрывать небо, звезду за звездой, подступает все ближе… Пять метров до нижней ступени, три метра, метр…
Шагнуть?
Hе часто, лишь в особенные ночи, это поднимается на поверхность. Оно может объявиться в каком-нибудь озере, может пристать к берегу на модном курорте, проникнуть в акваторию морского порта или подняться вверх по речному течению.
Ненадолго, всего на несколько часов после полуночи. Сказочная Венета поднималась с морского дна раз в столетие, а это — оно, конечно же, появляется чаще. Ведь жизнь ускоряется.
И тем не менее, впереди достаточно времени, чтобы сходить туда и вернуться.
Просто так, посмотреть. Разве упустишь ты такую возможность?
Ты не сомневаешься, там все как раньше. Как в твоих смутных детских воспоминаниях. Только магазины открыты всю ночь, да разом снижены цены вспомни Венету! А в остальном как тогда. Ради чего ты и перешагиваешь невидимую в темноте полоску воды. Ставишь ногу на мокрый асфальт.
Здесь тоже фонари. И тоже тихо. И тоже кажется, будто никого нет… кроме…
Всмотрись. Кроме продавщиц в тускло светящихся магазинных витринах. Они дремлют за прилавками, облокотившись на весы, на кассовый аппарат, или просто положив голову на руки: так мал шанс, что придет ночной покупатель. Ты сказал бы, что шанс вовсе ничтожен, но они — даже во сне — немножечко верят.
Немножечко верить — единственное, чему они научились. Смотри, больше ты их уже нигде не увидишь.
Кроме сонных милиционеров, то там, то здесь подпирающих спиной шершавую стену.
Точно как ты их помнишь: в той же форме, с таким же гербом на фуражках. Только лица быть может другие, в темноте плохо видно. Остальные подробности можно разглядеть в электрических отсветах или просто угадать, а вот лица…
В эту ночь, когда любой товар стоит копейку, лишь газированная вода без сиропа да спички сохранили свою настоящую цену. Ты открываешь дверь первого попавшегося магазина (пружина беззвучно растягивается и так же беззвучно сокращается у тебя за спиной), идешь вдоль прилавка, скользя глазами по скудному выбору электротоваров на полках и по однообразной шеренге бумажных табличек, надписи на которых одинаковы, как близнецы — «1 коп.», «1 коп.», «1 коп.»…
У тебя дома где-то завалялось несколько «единичек». Да что там, в кошельке до сих пор околачивается погнутая ''двушка'' — с тех времен, когда ее еще можно было использовать как телефонный жетон. За ''двушку'' тебе продадут все что угодно, да еще выдадут новенькую блестящую «единичку» на сдачу. Кошелька у тебя при себе разумеется нет. Hо ты об этом даже не вспоминаешь.
Мимо, мимо. Автомат с газированной водой и — забытое, сказочное смирно стоящий на полочке граненый стакан. Внутри автомата горит только одна лампочка, та где написано «вода без сиропа». Там где, ты помнишь, должна быть другая надпись, «с сиропом», темно. Вода с сиропом и раньше, бывало, заканчивалась. Или лампочка перегорала. Сейчас там бы тоже написали «одну коп.» вместо трех. Hо лампочка не горит, и поэтому автомат в точности такой, как когда-то.
В земле под автоматом, ты знаешь, можно отыскать эти «коп.». И расплатиться за что-нибудь, хотя бы за воду. Лучше бы принести деньги с собой, но наверное можно и так. По крайней мере, тебе так кажется, а ты удивительно много знаешь сейчас. Hе только сейчас, конечно; ты удивительно много знаешь всегда. Только здесь ты очень ясно начинаешь сознавать этот факт. Ты очень много знаешь — про них. Наверное, больше, чем они сами.
Да что они знают?! Что время от времени по ночам поднимаются где-нибудь из воды и пристают к ближайшему берегу? Сидят и ждут покупателя из внешнего мира, который принесет им в уплату за что-нибудь монетку, и тем самым расколдует их ночной утопленный мир? Монетку, сменившую от лежания в земле (вот где их наверное много) бронзовый блеск на черную прозелень… Где-то среди развалин их городов, на которых нарастают потихоньку новые наслоения жизни. Интересно, а здесь (вон, проходят по улице дети, в темных пионерских галстуках поверх белых рубашек; и что они только делают ночью на улице?) здесь можно встретить себя?
Да. Ты знаешь больше.
Те, кто растет теперь на ушедших глубоко в землю мелких монетках, ржавой арматуре, осколках битого кирпича, на плотно утрамбованных развалинах прошлого — они ничего тут не узнали бы, ведь они никогда здесь не рождались, не благодарили на уроках Партию за свое относительно счастливое детство, не просыпались на первое мая в радостном возбуждении, предвкушая поход с зажатыми в кулаке на ниточках воздушными шариками… не воздушными, на самом деле, не рвущимися вверх, нет, шарики клонились набок и даже норовили при случае свалиться под ноги, ну да это все мелочи… Что бы они сказали, оказавшись посреди всего этого?
Впрочем, откуда им знать, что нужно встать ночью с постели и спуститься к воде?
В принципе тебе ничего бы не стоило носить на шее продырявленную монетку. Тут ее бы обязательно приняли. Или порыться под давешним автоматом с газировкой. В принципе, все можно. Еще даже сейчас. Hо что-то тебя останавливает. Знаешь, что именно?
Это там ты прагматичная приземленная личность, там ты можешь сколько угодно избегать разговоров о мистике и сверхъестественном, а тут — тут ты все знаешь и можешь понять. Даже себя.
Ты идешь дальше, тем же обманчиво-неторопливым шагом, но уже точно зная, куда.
Мимо однообразных хрущевок с темными окнами, мимо освещенного одноэтажного здания с вывеской «продовольственный магазин» (успеваешь разглядеть через окно треугольные молочные пакеты красно-синей расцветки, шеренгу белых кефирных бутылок с ностальгическими крышечками цвета, как теперь сказали бы, зеленый металлик, горку плавленых сырков «Дружба», пирамиду из спичечных коробков), мимо угадываемой в тени бочки с квасом, за которой дремлет простая советская девушка, дальше… мимо забора, изолирующего замороженный на неопределенный срок железобетонный скелет (и правильно, кто же теперь его разморозит?), мимо автобусной остановки (интересно, на талончике все еще напечатана большая жирная тройка, или вместе с ценой они заменили и надпись?), мимо очередных хрущевок, через детскую площадку, исчерченную классиками и завешанную оставленным на ночь бельем, прикрепленным к веревкам деревянными прищепками (теми самыми из которых можно было мастерить самострелы), дальше, дальше, дальше…
Hе правда ли, странно: здесь тоже есть набережные. Ты подходишь, наклоняешься, упираясь локтями в бугристый каменный парапет. Смотришь вниз, туда где сквозь толщу воды угадываются тени. Это не важно, что темно. Такое — увидишь. Знай только смотри.
Закаменевшие бритые затылки. Бушлаты и ватники на сутулых плечах. Медленно покачивающиеся из стороны в сторону фигуры — много, очень много; столько, что за ними не рассмотреть дна. Основная движущая сила всего, что тут есть.
Даже в такой подводной после-жизни они продолжают держать на своих шеях… все это. Благодаря им горят по ночам витрины, ожидая пришельца, который решится что-то купить. Так оно и появляется из подводных глубин в сиянии фонарей и пыльных витрин, как будто кругом не вода, а плотный, загустевший от времени (или от его отсутствия?) воздух. Быть может, им и вовсе без разницы, чем дышать — тем, которые все еще дышат. Тем, которые лелеют надежду выбраться из своего полуподводного царства. Хоть когда-то, пусть через сотню лет. Hе может же быть, чтобы за сто лет не нашлось ни одного подходящего человека? Имеющего чем, а главное, готового заплатить.
А те, с затылками, покачивающимися под ленивой волной, едва ли о чем-нибудь думают. Чем могли они согрешить так страшно, чтобы их души томились тут в безвременьи, толкая на поверхность ушедшее в небытие государство? После того, как это государство при жизни всеми средствами выбивало из них то же самое?
