Любен Дилов - Незавершенный роман студентки
Обзор книги Любен Дилов - Незавершенный роман студентки
Любен Дилов
Незавершенный роман студентки
Все, что может ломаться, ломается.
(Закон Мэрфи)В этом романе мы расскажем о приключениях студентки-исторички из двадцать четвертого века. Еще мы расскажем о машинах времени и о путанице во времени, которой не может не быть, если в ход времени вмешиваются люди и машины. Время – гарант четкости нашей жизни. Запутывается время – запутывается и естественный порядок всего на свете.
Однако этот естественный порядок не имеет природной основы. Его придумал для себя человек, сколотив из времени полки, этажерки и тому подобное, чтобы складывать на них собственные руко– и нерукотворные дела. А вот настоящее, вселенское время, вероятно, представляет собой полку без начала и конца, и что бы ты ни поставил на нее, все равно так и не узнаешь, куда именно поставил. Вот почему с изобретением машины времени человек запутал свое собственное время, а не вселенское. Ведь для вселенского времени не будет противоестественным, если, к примеру, этот роман окажется не похож на роман и начнется с третьей главы, а не с первой. И не будет нелогичным, если роман останется незавершенным, потому что даже, согласно законам нашего мышления, невозможно завершить действие или событие, которое произойдет много веков спустя.
ИДИЛЛИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ
Отгоняя собак от девушки, Петр Чабан, видимо, уже догадался, что она из другой цивилизации. Но осознал это гораздо позже. А тогда лишь подумал про себя: «Наверное, она из другого ансамбля!…» Потому что в танцевальном ансамбле их Дома культуры таких богатых национальных костюмов не было. Да и во всей округе вряд ли встретишь такую красавицу.
Артистка испуганно подалась к нему, и Петр пришел в умиление при виде ее маленьких желтково-желтых башмачков. «Наверное, танцорка, – подумал он. – А может, певица. А может, и то и другое…» И в голове его зазвучали звуки известной народной песни: «Хороша девчонка, мама, и хорош ее наряд…»
Она тоже молча смотрела на него. Так они стояли, будто околдованные, пока Петр Чабан не вспомнил, что сам он выглядит не лучшим образом, и ему стало стыдно. Трехдневная борода, засохшая грязь на галошах, разорванный рукав куртки… Однако девушка улыбнулась и сказала что-то, что прозвучало гнусаво, словно у нее был насморк. Он молчал, и она забеспокоилась, понял ли он ее. Тогда она указала на землю у своих ног и спросила:
– Болгария?
И снова это прозвучало гнусаво.
– Болгария, Болгария! – усердно закивал головой Петр, и в следующее мгновение иностранка оказалась в его объятиях. Но причиной тому были собаки, которые снова накинулись на девушку с несвойственной им яростью. Уж не раздражали ли их ее пряжки, пендари [1], сережки и все это сверкавшее на ней золотое и серебряное великолепие? Или исходившее от нее какое-то неземное благоухание…
– Пошли вон! – крикнул Петр Чабан собакам и приобнял девушку за плечи, но уже в следующее мгновение убрал руку – чего доброго подумает, что он пользуется своим «служебным положением».
А собаки, загнав сверкающую дичь в силки своего хозяина, словно именно это и было их целью, тотчас же отбежали, довольно помахивая хвостами.
– Страшу сем зверем оужасным, – произнесла она гнусаво, посмотрела на него, куда-то ниже пояса, тронула за рукав куртки и снова прогнусавила: – Ты монж еси?
Ему показалось, что она спросила, мужчина ли он, и эта нелепость смутила его так, что он произнес слово «да» очень неуверенно.
– Ты еси монж красен и пресилен, – сказала она и погладила его по щеке. – Ой, как колюч еси!
– Небритый! Да и ради кого бриться, – сказал Петр, кивнув в сторону стада. – А вы откуда?
Она высвободилась из его объятий и спросила на хорошем болгарском, хотя и с сильным акцентом:
– А почему вы так говорите? Разве ваша речь не такая же, как в ваших книгах?
– Да кто же будет говорить так, как пишут в книгах? За чокнутого же примут! А вы откуда знаете болгарский? – вопреки своим заверениям он постарался говорить на «правильном литературном».
– Я есть болгарка! – ответила она, но тотчас же поправилась: – Значит, я могу сказать так: я – болгарка?
И уже не гнусавила.
– Да так и скажите, чего тут мудрить? А как звать вас?
– Циана.
– Цана… Красиво.
– Нет, Ци-а-на.
– А-а, понятно. Оно сейчас модно стало коверкать свои имена.
Она внимательно выслушала его, однако, по видимому, не все поняла, затем доверительно обратилась к Петру:
– То же самое я говорила профессору. Я говорила ему, что книжный язык – язык литературный, население же, наверное, говорит иначе. Но откуда нам было знать, как говорит население… И тем не менее, язык мало изменился! – обрадованно заявила она и снова прижалась к нему, поскольку несколько овец, задрав кверху морды, стали ревниво приближаться к чабану. – Сие животные не есть ли овцен? – спросила она.
– Овцы, овцы, – поправил он ее и снова не осмелился воспользоваться своим «служебным положением», чтобы обнять ее.
– Не поендайонт оне человека, не кусайонт? Петр подумал, что она ломает перед ним
комедию и, легонько оттолкнув ее от себя, сказал:
– Они не кусают, а я могу!
– Ха-хоо-хии! – звонко засмеялась она и довольно нахально смерила его взглядом с головы до ног, на которых красовались резиновые галоши, и тем самым окончательно утвердила Петра во мнении, что желает втянуть его в какую-то авантюру. – Ты монж краснолепный… Ой, извини, вы не так говорите! Но я столько времени учила именно этот язык!… Ну да ладно, ты красивый мужчина, и потом покажешь мне, как умеешь кусаться, а сейчас я нуждаюсь в твоей помощи. Ты можешь хранить тайны?
– Если надо, смогу, – осторожно ответил он.
– Давай пойдем в тенек. Здесь очень жарко. Сказать, что было так уж жарко, Петр не
сказал бы. Овцы еще не забрались в тень. Но Циана энергично двинулась к ближнему лесочку, и он вынужден был последовать за нею.
– Как чудесно у вас! Какая красота! – вертела своей красивой головкой иностранка, оглядываясь по сторонам, и золотые висюльки на лбу и пендари на груди позванивали нежно, как колокольчики.
Да оно ж – обыкновенная степь! – говорил себе мысленно Петр. – Но пойди пойми городского человека… Может, эта красавица и не разыгрывает его? Петр глядел на тонкую талию шагавшей впереди девушки, на талию, стянутую широким серебряным поясом, и ощущал, как в нем поднимаются темные силы.
Иностранка выбрала самое укромное местечко в кустах на опушке, сердце его окончательно замерло под напором темных сил, и он сказал себе с отчаянной храбростью: «А теперь, да храни их бог!» (Он имел в виду стадо.)
Садясь на траву, она потянула его за рукав, усадила рядом с собой и сказала:
– Но сейчас ты не будешь кусать меня, договорились? Ха-хоо-хии!
– Ну чего ты все выдрючиваешься? – не выдержал он и решил тоже обращаться к ней на «ты». – Думаешь, если я чабан, то можно и за человека не считать!
– Как это выдрючиваюсь? – насторожилась она, то ли не поняв смысла слова, то ли почувствовав в нем что-то оскорбительное.
– Ну что ты все смеешься не по-настоящему? Так женщины только в книгах смеются. Да и знаешь, я что-то не понял, откуда все-таки ты?
Она повела рукой, очерчивая пространство вокруг себя, указала на небо:
– Издалека.
Помолчала, прислушиваясь к чему-то, уловила спокойное мелодичное позванивание трех колокольчиков, донесшееся из гущи стада, восторженно простонала:
– Какая тишина!
Потому что воскресенье, подумал про себя Петр Чабан. Завтра тут тебе такое будет… Как заурчат трактора да загудят помпы водохранилища… Но его мысленная реплика была прервана ее совершенно невероятными словами:
– Если я тебе нравлюсь, если я тебе тоже нравлюсь…
– Петром зови меня, Петей! – подсказал он и задышал учащенно. – Так что, говоришь, если ты мне нравишься?
– Ты ведь никому ничего не расскажешь? – спросила она, прижавшись к его плечу.
Петра прямо-таки пот прошиб, градом покатившийся меж лопаток.
– Да я холостой. То бишь, хочу сказать, время самое оно… И если мы понравились друг другу, почему бы не сказать родителям?
– Нет, нет! – отрицательно покачала головой красавица, звеня пендарами. – Об этом не должна знать ни одна душа!
– Ну, если ты так хочешь… – вздохнул Петр, подумав, что это настоящее мучение: попалась такая красавица, а ты не моги никому похвалиться! И чтобы как-то утешить себя, обнял ее одной рукой за талию, а вторую положил на грудь – якобы любуясь пендарами. – Ну ты и вырядилась! Когда-то так наряжались невесты! Эх, если бы эти пендары были к тому же и золотыми.
– Золотые, – твердо произнесла она. Он же испугался: три ряда махмудий [2]. Отдельно ряд мелких монет надо лбом и еще в косичнике [3].
