Яцек Дукай - Иные песни
— Отдать честь!
Все вздрогнули и в ответ на резкий окрик стратегоса отвернули взгляды от толпы внизу. Иероним Бербелек не стал ожидать других: он подошел и привстал на колено перед Селевкидом, обнимая того за колени и прижимая лоб к камню. Аурелия поняла первой. Она переместилась в бок, встала перед Марием и тоже привстала на колено; вокругколенники вгрызлись с душераздирающим визгом в гранитную плиту, обломки полетели во все стороны. Не поднимая головы, гыппирес видела других опускающихся на колени: двух леонидасов, семерых тысячников Хоррора, затем — как один — перед Марием пали гвардейцы, волна ускорялась — буквально мгновение ока, и на коленях были уже все.
Лунянка услышала ускоренный шепот стратегоса; вновь она не понимала слов. Тот шептал, обращаясь к иганаци.
Марий надел диадему себе на голову.
Через площадь шел шум великого движения; еще не слова, но только отзвук перемещения громадной людской массы — ведь там собралось не менее пятидесяти тысяч амиданцев. Аурелия не знала, что это движение означает, к какой морфе склонится толпа; и у нее не было возможности этого проверить, точно так же, как и всякого, склонившегося перед Марием Селевкидом. Им пришлось бы подняться, оглянуться за спину — но именно этого им и нельзя было делать. Не знал этого и стратегос Бербелек.
Не поднимаясь, он поднял вверх сжатую в кулак руку.
— Царь Камень! — крикнул он изо всех сил. — Царь Петра[23]!
Аурелия повторила возглас за ним, выпустив по выпрямленной руке ракету чистого Огня. Сколько было аэра и пыра в легких:
— Царь Камень! Царь Камень!
Хоррорные и гвардейцы послушно вторили им.
Девушка считала скандируемые слова. Шум толпы у них за спинами высился, словно приливная волна, выше, выше, еще выше, пока не достиг вершины зиккурата и охватил их своей Формой — и вот им уже не нужно было себя принуждать, хотя сами хотели, со всей откровенностью желали выкричать радостно, в едином ритме с тысячами глоток триумф возродившегося народа.
Ибо, такой была реальность:
— Камень! Камень! Камень! Камень! Камень!
* * *«Пергамон» означает «Твердыня». По всей видимости, никакой другой город бывшей Александрийской империи не осаждался так часто и столь яростно, ни одного из них не разрушали и не восстанавливали столько раз, ни один из них, в результате, не был столь сильно фортифицирован. Тот, кто его захватывал, прекрасно понимал, какие изменения и укрепления требуются для эффективной обороны города. Полвека назад, когда Пргамон перешел в руки Чернокнижника, была возведена большая часть его нынешней застройки, включая двойную городскую стену и гигантские мостовые башни на Каикуссе.
Голая равнина, окружающая город, и крутой холм, вокруг которого его расстраивали, представляли собой арену стольких битв, столькие аресы и стратег осы отпечатывали здесь свои ауры, что здешний керос, по-видимому, навечно сохранил память смертоносных форм. Никто на Равнине Крови не проживал, никто здесь не выпасал скот и не сеял хлеб. Люди умирали молодыми, страдая всеми возможными и невозможными болезнями, даже случайные путники ломали себе руки и ноги на прямой дороге, разбивали головы, перецепившись о ремешок собственных сандалий; животные в бешенстве атаковали все, что движется, а растения выходили на свет колючими и ядовитыми, если вообще расли.
Наместник Пергамона платил громадные суммы текнитесам калокагатии, лишь бы они только согласились жить в пределах стен; благодаря этому, там вообще можно было жить. В последнее время Пергамон даже заново стал завоевывать славу центра Софии и медицины. Именно здесь разводил своих поедавших почву геволов текнитес зоона Бар люк Мешува; здесь в 1174 году ПУР гипократейский демиургос сомы впервые извлек сердце и легкие из живого человека и вложил их в другого живого человека. С момента упадка державы Селевкидов и разбора Третьего Царства, граница земель и Антонов Чернокнижника и Семипалого проходила в 1000 стадионов к востоку от Пергамона. После ликвидации пошлин, торговля между Урлом, Македонией и Вавилоном увеличилась вдвое; большая ее часть проходила через порты Кафторского Моря и по суше от Тигра, Евфрата и Марат, по тракту, проходящему через Пергамон. Это был богатый город.
Аурелия Кржос впервые увидала его на закате четырнадцатого юниуса изнутри головы «Уркайи», когда бешено кружащий скорпион дяди Омбкоса сходил по крутой дуге к разбитому на Равнине Крови лагерю Хоррора. Она увидала Пергамон разрушенный. Город лежал в развалинах, а то, что еще не обратилось в развалины, горело: из развалин вырастали видимые издалека громадные столбы черного дыма, само небо обрело цвет пепла. Пергамон все еще сопротивлялся, до сих пор сражался, над ним еще не развевалось знамя с Четырьмя золотыми Мечами.
Стратегос не планировал одновременного наступления на востоке и западе — Пергамон на время первой кампаниии должен был быть всего лишь отрезан, чтобы он не мешал захвату южных земель — но неожиданное политическое сальто, дающее шанс на перемирие с Вавилоном, вынудило Бербелека значительно больше разделить силы и атаковать с марша; таких оказий не пропускают. Тем не менее, он не мог находиться в двух местах одновременно; Амида была важнее — сердце возрожденной державы, дом Селевкидов, Амиду он вырвал у Семипалого. Теперь же он прибывал, чтобы добыть Твердыню: захватить и как можно скорее заново ее укрепить против идущим на помощь осажденным войскам Чернокнижника. А они придут, независимо от того, решится ли Семипалый пойти на столь поспешно заключенное перемирие.
Ибо весьма скоро он увидит, что сила при нем — что, вопреки декларациям эстле Лятек, Пергамон защищается — так какую же пользу принесет ему придерживаться данного слова? Честь, повторял отец Аурелии, это то, что люди получили от богов взамен истинной силы. Сохранить честь или же ее утратить ты можешь только отношении кого-нибудь равного себе. Никто в здравом уме не ожидает честного поведения со стороны доулоса или кратистоса. По отношению к более сильному, мы ведем себя так, как нам позволяет его Форма; в отношении слабых мы сами навязываем Форму их поведения. Собака может быть благодарна тебе, и ты можешь проявить к собаке ласку, но невозможно дать собаке клятву.
«Под звездная» выплюнула пассажиров за основными южными шанцами. Здесь возвели временную причальную мачту для воздушных свиней. Если не считать «Тучелома», стратегос Бербелек располагал четырьмя аэростатами. Он использовал их для переброски людей, снабжения и вооружения; с громадным нетерпением ожидали прибытия тяжелых пыресидр Хоррора, столитосовых разрушительниц крепостных стен. Все четыре аэростата необходимо было купить, ибо никто не собирался страховать их против результата военных действий. Золото было родом из Лабиринтна, но официально воздушные суда принадлежали сейчас Купеческому Дому Ньюте, Икита те Бербелек. Еще тем же вечером и ночью, при свете костров и факелов, причалили две свиньи, доставившие из Амиды очередную сотню Хоррора (Вторая Салическая Колонна; ее только что перебросили под Амиду) и запасы пуль и проса из кафторских и александрийских складов НИБ.
Грохот пыресидр не умолкал, земля тряслась от взрывов мощных зарядов проса. Аурелия обошла все посты с которых велся обстрел Твердыни. На Луне такие пыресидры и осадные машины не были известны, никогда там не возникала необходимость ведения осад: единым был антос, одна Госпожа, а анаиресы укреплений не возводили. Тем временем, пыресидры Хоррора были самыми могущественными машинами для уничтожения, что были извстны человеку; для их пермещения и наведения на цель использовались бегемоты и ховолы в упряжкавх по десятку животных. Металлические стволы длиной в тридцать и более пусов проворачивались в своих креплениях, что трещали при каждой вибрации словно Лопающийся Лед. В металле выжигали символы цефер смесей пыроса, применение которых данная пыресидра выдерживала. Самые крупные, столитосовые, были обозначены цеферами наивысших алкимических пермутаций, изготовленных специально для Хоррора пифагорейцами из Южного Хердона:
119973
Только они одни были сособны метать снаряды столь далеко и с такой силой. Это был пыр практически пуриничный, и всякий раз после выстрела, когда воздух вибрировал от шедшего над равниной грохота, а пост окружала серая туча аэровой гари, выжимающая из глаз дкие слезы — всякий раз сквозь тело Аурелии проходила дрожь какого-то первобытного, нечеловеческого наслаждения, не сравнимой ни с чем, что она до сих пор пережила. Это пыр, думала она, возжигание пыра — архе Огня в моих жилах и мышцах тоже пробуждаются и тоже желают взорваться, войти в Форму этой алкимической трансмутации. Неужели именно так выглядит смерть гыппиреса, о которой мне столько рассказывали: вспышка! — и остается горстка золы? Так ли именно мы и уходим из этого мира, в экстазе Огня..?
