Филип Фармер - Личный космос
Они находились достаточно далеко, чтобы Кикаха мог сбежать от них, перескочив через парапет и спрыгнув вниз, но у них, вероятно, имелись луки и стрелы, хотя он и не мог разглядеть их, и если они достаточно быстро слезут с коней, то смогут застрелить его. Лунный свет был вдвое сильнее, чем на Земле в полнолунье. Болеё того, даже если их стрелы не попадут в него, они позовут других и начнут обшаривать дом за домом.
Он подумал, что теперь-то поиски начнутся, чтобы там ни случилось, но… нет, если он сможет убить их, прежде чем услышат другие… наверное… стоит попробовать…
При иных обстоятельствах Кикаха стал бы целиться во всадников. Он любил лошадей, но когда дело шло о спасении его жизни, сентиментальность испарялась. Все создания должны умереть. Но Кикаха намеревался добиться, чтобы к нему смерть пришла как можно позднее.
Он прицелился в лошадей и быстро свалил двух. Обе тяжело упали на бок, и ни один из всадников не поднялся. Третий, рыцарь, продолжал, не отклоняясь, скакать вперед, нацелив копье в грудь Кикахе. Стрела прошла сквозь конскую шею, животное упало головой вперед, вскинув копыта над хвостом. Всадник вылетел из седла, большую часть своего полета он удерживал копье, но бросил его, подтянул ноги и ударился о землю в позе зародыша.
Сорванный с головы конический шлем стукнулся о камень, подскочил и покатился по улице. Рыцарь заскользил по камню боком, срывая плащ, ложившийся позади него, словно его отделившаяся тень.
Затем рыцарь поднялся, несмотря на свои доспехи, и вытащил меч. Он открыл было рот, чтобы кликнуть всякого, кто мог услышать и прибежать на помощь. Стрела прошла меж зубов и сквозь спинной мозг, и он рухнул на землю, зазвенев мечом по нефриту…
К седлу мертвого коня мертвого рыцаря была приторочена серебряная шкатулка.
Кикаха попытался открыть ее, но ключ, должно быть, находился где-то у рыцаря.
У него не было времени искать его.
На улице лежали три убитых коня, убитый человек, возможно, еще. двое убитых, и никаких криков в отдалении, указывающих, что кто-то услышал этот шум.
Однако туши и трупы долго не останутся незамеченными. Кикаха спустил вниз лук и колчан и последовал за ними. Меньше чем через минуту он стоял на улице третьего уровня и стучал по толстой деревянной раме окна Калатол. Он стукнул три раза, сосчитал до пяти, постучал два раза, сосчитал до четырех и постучал один раз.
В другой руке он держал нож.
Не слышалось никакого ответа.
Он подождал, сосчитав до шестидесяти, по коду, как он его помнил, а затем снова постучал, как предписывалось. Сразу же после этого до него донесся сверху стук копыт, а потом шум. Послышались крики и зов рога. На улице выше и на главной улице ниже начали скапливаться огни. Забили барабаны.
Вдруг ставни распахнулись, и Кикахе пришлось быстро пригнуться, чтобы не получить ими по лицу. Внутри комнаты царила темнота, но бледно светился призрак женского лица и обнаженного торса.
Наружу хлынул запах чеснока, рыбы, свинины и любимого хозяйкой заплесневелого червивого сыра. Кикаха ассоциировал с этими ароматами красоту обработанного нефрита. Первый визит к Калатол обесчестил его. Он ничего не мог тут поделать — он был человеком ассоциаций, не всегда желательных.
В данный момент это означало Калатол, бывшую столь же прекрасной, как её сыр — страшным, или столь же прекрасной, как её слова — скверными, а характер у неё был столь же горячим, как исландский гейзер.
— Шш! — прошипел Кикаха. — Соседи!
Калатол изрыгнула новый поток кощунственных выражений.
Кикаха, прижав руку к её рту и крутанув голову, чтобы напомнить, что он легко может сломать ей шею, толкнул её назад, так что она, зашатавшись, упала, и влез через окно в комнату. Закрыв и заперев ставни, он повернулся к Калатол. Та встала и, найдя масляную лампу, зажгла ее. В её трепетавшем свете она подошла, покачивая бедрами, к Кикахе, затем обняла его и принялась целовать лицо, шею и грудь, заливая их слезами и шепча сквозь слезы нежные слова.
Кикаха игнорировал её дыхание, густо насыщенное похожим на смолу вином, заплесневевшим сыром, чесноком, поцеловал её в ответ, а затем спросил:
— Ты одна?
— Разве я не поклялась оставаться верной тебе? — возмутилась она.
— Да, но я об этом не просил. Это была твоя идея. Он усмехнулся:
— Кроме того, как нам обоим хорошо известно, ты не можешь прожить без мужчины больше недели.
Они рассмеялись, и она отвела его в заднюю комнату, являвшуюся квадратной, за исключением изгибавшихся верхних частей, образовывавших купол. Это была её спальня, а также кабинет, поскольку именно здесь она разрабатывала контрабандные операции и распределяла разные товары. Тут была заметна только мебель. Она состояла главным образом из кровати, широкой низкой рамы из дерева с натянутыми поперек кожаными ремнями и наваленными на эти ремни шкурами пум и оленей. Кикаха сразу же улегся на нее. Калатол воскликнула, что он выглядит усталым и голодным. Она вышла на кухню, и он крикнул ей вслед, чтобы она принесла ему только воды, хлеба и ломтиков сушеного мяса или немного сушеных фруктов, если они у неё есть. Как бы он ни был голоден, но сыра вынести не мог.
Поев, он спросил ее, что она знает о вторжении.
Калатол села к нему на кровать. Она, казалось, была готова продолжать заниматься с ним любовью, начиная с того места, где они кончили несколько лет назад, но Кикаха охладил ее. Ситуация сейчас была чересчур чреватой гибелью, чтобы думать о любви.
Калатол, бывшая женщиной практичной, какие бы у неё ни имелись иные изъяны, согласилась. Она встала и надела юбку из зеленых, черных и белых перьев и розовый плащ из хлопчатника. Затем она прополоскала рот вином, растворенным в десятикратном количестве воды, и бросила на язык бисеринку крепких благовоний, а потом снова уселась рядом с ним и начала рассказывать.
Даже несмотря на то, что Калатол была подключена к тайным информационным каналам уголовного мира, она не могла сообщить ему того, что он хотел знать.
Захватчики появились словно из ниоткуда, выйдя из задней комнаты в большом храме Оллимамла. Они хлынули наружу, ворвались во дворец и, сокрушив телохранителей, а затем и гарнизон, захватили императора и всю его семью.
Взятие Таланака было спланировано хорошо и исполнено почти безупречно. Покуда второй предводитель, фон Свиндебарк, удерживал дворец и начал реорганизовывать в помощь фон Турбату таланакскую полицию и вооруженные силы, последний повел все увеличивавшихся в численности завоевателей из дворца в сам город.
— Все были парализованы, — рассказывала Калатол. — И это случилось настолько неожиданно… Эти белые люди в доспехах, хлынувшие из храма Оллимамла… словно сам Оллимамл послал их, и это усилило паралич. Вставшие на пути граждане и полиция были изрублены, а остальное население либо бежало в здания, либо, когда слух дошел до самых нижних уровней, пыталось скрыться по мостам за реку. Но мосты перекрыли.
— Странно это, — сказала Калатол.
Она поколебалась, а затем с силой продолжила:
— Странно то, что это все сделано, кажется, не из-за желания завоевать Таланак. Нет, захват города был, как ты это называешь, побочным продуктом. Захватчики решили, кажется, взять город только потому, что считают его прудом, где водится очень желанная рыба.
— В смысле — я, — уточнил Кикаха. Калатол кивнула.
— Я не знаю, почему эти люди так сильно хотят заполучить тебя. А ты?
— Я тоже не знаю, — ответил Кикаха. — Могу предположить, но не стану. Мои догадки только собьют тебя с толку, да и излагать их долго. Для меня первое дело выбраться из города и смыться. И вот тут-то, моя любовь, и вступаешь в игру ты.
— Теперь-то ты любишь меня.
— Если бы было время… — ответил он.
— Я могу спрятать тебя там, где у нас будет сколько угодно времени, — заявила она. — Конечно, там есть и другие…
Кикаха гадал, не скрывает ли она чего-то. Он находился не в таком положении, чтобы вести себя с ней грубо, но повел себя грубо, схватил её за запястье и крепко сжал его. Она поморщилась от боли и попыталась вырвать руку.
— Какие другие?
— Перестань делать мне больно, и я тебе скажу, быть может, тебе скажу. Поцелуй меня, и я наверняка скажу тебе.
Дело стоило того, что потратить несколько секунд, и потому он поцеловал ее. Благовония из её рта наполнили ему ноздри и, казалось, просочились до кончиков пальцев его ног. Он почувствовал головокружение и начал гадать, не заслуживает ли она награды после всего этого времени разлуки.
Тут он засмеялся и мягко высвободился.
— Ты и впрямь самая прекрасная из всех, кого я когда-либо видел, а я видел тысячу раз тысячу, — сказал он. — Но по улицам гуляет смерть и ищет меня.
— Когда ты увидишь эту другую женщину… — проговорила она.
Она снова стала застенчивой, и тогда ему пришлось внушить ей, что застенчивость автоматически означает для неё боль.
