Брайан Крэйг - Пешки Хаоса
Куда направлялись эти двенадцать кораблей, когда они услышали телепатический крик о помощи Дейра Ажао? Какая будет разница, если они уже никогда не прибудут к месту назначения? Возможно, никакой или очень малая — а возможно и напротив. Из-за нехватки даже одного корабля может быть проигран бой, потеряна целая планета. А если не будет двенадцати… Кто знает, что поставлено здесь на карту? Этого не знает ни Дафан, ни Гицилла, ни даже Сатораэль — но, возможно, это знает таинственный бог Хаоса, создавший Сатораэля — и этому богу не все равно…
Двенадцать кораблей направились сквозь варп-пространство к миру Дафана. Их навигаторов вел священный Астрономикон. Дафан знал это потому, что это знала Гицилла, и понимал это настолько, насколько понимала она.
И когда корабли выйдут туда, где их командиры ожидают найти нормальное пространство, они окажутся в варп-шторме. Таким образом, их последний переход будет осложнен настолько, что восстановить нормальное отношение с временем и пространством станет невозможным. Корабли будут уничтожены — не просто разорваны на части, как самолет, доставивший Дейра Ажао к Сатораэлю — они будут вывернуты наизнанку и подвергнуты еще более необычным изменениям.
Дафан знал это не столько потому, что это знал Сатораэль — способность Сатораэля к знанию сейчас быстро испарялась — сколько потому, что Сатораэль и был варп-штормом, который причинит эти разрушения, и еще потому, что часть души Дафана тоже стала варп-штормом, как и еще большая часть души Гициллы.
Дафан, Гицилла и Сатораэль будут разорваны вместе с кораблями — но из них троих лишь Дафан сохранил свою сущность достаточно, чтобы подумать о том, что станет с ними. Гицилла, как и Сатораэль, не знала, а лишь чувствовала это, и этого было ей довольно.
Но Дафан понимал, что «довольно» — неподходящее слово. Она и демон просто кипели от восторга, ликовали, были в экстазе. Для них это чувство было всем: не просто кульминацией их существования, но его смыслом и моментом величайшего торжества. Огонь их жизни вспыхнет жарче и ярче, чем огонь любой другой жизни — человека или демона — и они действительно ощущали эту вспышку как наивысшее блаженство, словно для любой жизни ничто иное не имеет значения — лишь то, как эта жизнь будет гореть.
«Но я человек», подумал Дафан, «и не могу так думать. Я человек, и должен задать себе вопрос: что будет после меня? Я человек, и не должен быть равнодушен к ответу на этот вопрос. Я человек, и должен служить делу человечества, неважно, сколько представителей человечества были моими врагами и желали моей смерти. Империум — враг мне, и всегда был врагом, но я человек, и должен задать себе более сложный вопрос, не является ли Империум врагом другого, еще более страшного врага — и если так, какого из врагов я должен ненавидеть больше?»
Империум уничтожил все, что было дорого Дафану — все, кроме Гициллы. Империум заслужил его ненависть. Но Дафан — человек, и должен спросить себя, почему? Если бы он был только человеком, то никогда не нашел бы ответа, но сейчас он был чем-то большим, и решил, что понимает, почему. Он решил, что понимает необходимость Империума. Это была горькая, жестокая необходимость, но все же необходимость.
Во вселенной, где мир был невозможен, ценой существования была война, и именно этим был Империум: машиной войны, охватывающей звезды, осмелившейся повернуть оружие варпа против чудовищных обитателей варпа.
Двенадцать кораблей пытались выйти из варпа, восстановить нормальный контакт с нормальным пространством и временем.
Но вместо этого они были поглощены варп-штормом, который был демоном Сатораэлем.
Сатораэль считал разум и воображение увлекательными, захватывающими вещами, а сам процесс мысли поистине восхитительным, но сейчас он больше не был способен к мысли, расчету и предвидению.
Как и Гицилла, подсознательная часть сущности которой была высвобождена силой наркотика, делавшего возможным Сновидение Мудрости.
Но Дафан понимал, что «мудрость» — неподходящее слово. Наркотик помогал Сновидцам, имеющим дар, видеть то, что иначе они никогда не смогли бы увидеть, и знать то, что иначе они никогда не смогли бы узнать, но было бы неверно называть это магическое провидение мудростью. Мудрость — это иной вид разума, и в ней не только интуиция и знания, но много больше.
«Я здесь настоящий Сновидец Мудрости», вдруг подумал Дафан, «потому что лишь я сохранил способность мыслить. Они — огонь, и могут лишь гореть. Я — человек, и могу мыслить»
Тем временем имперские корабли разрывало на части. Один за другим, они попадали в ловушку, которая была Сатораэлем, и выворачивались наизнанку. Этот процесс был неожиданно медленным — но Дафан помнил, что в варпе не бывает времени, и, вторгаясь в реальную вселенную времени и пространства, варп будет искажать время так же, как и пространство.
Людей внутри этих кораблей тоже выворачивало наизнанку так, что их внутренности оказывались снаружи, а кожа внутри. Кровь оставалась в их венах удивительно надолго, но их причудливые очертания оказались запачканы зловонной грязью из съеденной пищи в различных стадиях переваривания.
Странно, но люди, казалось, едва ли заметили эти перемены. Сами себе они казались абсолютно нормальными — возможно, лишь чуть более сосредоточенными, чем обычно. Но так было лишь до тех пор, пока они были тесно связаны со своими кораблями и крошечными обитаемыми мирами, существовавшими внутри этих кораблей. Один за другим, вывернувшиеся наизнанку корабли выбрасывали свой экипаж в алчную пустоту глубокого космоса; жестокий вакуум высасывал кровь из хрупких сосудов, створаживал мозг и выдавливал глаза как виноградины.
Если бы солдаты на кораблях не носили свою тяжелую и неудобную броню, им было бы легче выполнять ежедневную работу, но Дафану они показались не теми людьми, которые особо ценят удобства. Их разумы были полностью сосредоточены на дисциплине и расчетах, на почитании и вере, на цели и долге. Солдаты едва ли понимали, что происходило с ними, когда их разрывало на куски и превращало в фарш. Они умирали столь же храбро и благочестиво, как и жили, вознося хвалу своему Богу-Императору.
Их навигаторы же быстро осознали, что случилось, потому что затронувшее их искажение нарушило их связь с Астрономиконом. Они мгновенно поняли, что оказались на новом курсе, и пунктом назначения было вечное проклятие — но сказать это уже не могли. Любые слова, которые они могли сказать, как и любые вопли, которые они могли испустить, были раздавлены внутри них.
И это искажение, конечно же, было только началом.
Дафан видел, что люди, подвергшиеся метаморфозу, стали снова изменяться, терять те последние остатки целостности, что еще уцелели в них. Эта смерть не была быстрой, ибо варп-шторм играл с временем, и это была жестокая игра. Шторм, который был Сатораэлем, поглощал их и переваривал, питаясь своими новыми жертвами, так же, как питался он более обычными смертями, проложившими ему путь к звездам.
Дафан не знал, можно ли остановить это, но понимал, что должен по крайней мере попытаться. Он не обязан был прощать своего врага — Империум Человечества, но он должен сражаться с ним как человек, а не как тварь из варпа, для которой мысль была роскошью, а ненасытная алчность — всем.
«Я — единственный разум в этом шторме», подумал Дафан. «Я не отдал свое сознание Сатораэлю, и не позволил демону украсть его у меня, хоть оно и было тусклым, и не могло так гореть. Я — единственный разум здесь, и мне нужно лишь проявить свое сознание, чтобы захватить контроль над тем, что у этого шторма вместо тела».
Увы, это было нелегко.
Дафан напряг всю свою силу воли и обнаружил, что действительно может влиять на шторм — но он был всего лишь человеком, а варп-шторм был больше не только одной планеты — он был больше всей солнечной системы.
Секунду или две Дафан чувствовал себя ничтожным крошечным червем, почти невидимым, который прогрыз путь в мозг гиганта, теша себя смешной манией величия, что он сможет заменить гиганту разум. Хотя в действительности он был отнюдь не только микроскопическим паразитом. Демон использовал его и сделал его частью своей быстро развивающейся сущности. У него есть власть влиять на шторм, если только ему хватит воли, чтобы использовать ее, и стойкости, чтобы перенести последствия ее использования.
Когда он попытался остановить шторм, он ощутил его ярость, и она была подобна огню.
Ему показалось, что, вероятно, даже быть вывернутым наизнанку было бы менее мучительно. Он чувствовал, как огонь течет сквозь него, сжигая его заживо — только этот огонь не мог сжечь его до конца, обратив в дым и пепел. Огонь сжигал и сжигал его, и продолжал его сжигать, наверное, целую вечность.
