Яцек Дукай - Иные песни
— Это ты пришел ко мне с вопросами, эстлос.
— Ибо, как ты сам уже сказал, я хожу ко всем и всех выслушиваю. А теперь скажи, почему ты не представил данное объяснение в своей работе?
Антидект хрипло рассмеялся.
— Вот здорово! Только не строй из себя наивного простака, эстлос, или ты считаешь, что мне разрешили бы это напечатать? Более тысячи лет они управляют финансами всех Гипатий, достаточно просмотреть списки придворных чиновников; это они засели на всех важных должностях. Александрия, Рим, Изийон, Византий, Толоза, Кордуба, Хрем — они обладают влиянием во всех крупных городах. Ведь это они вызвали оба Пифагорейских Восстания — а найдешь ты что-либо по данной теме в работах историков? Ни слова. Как ты думаешь, почему это Гипатия вдруг перестала финансировать экспедиции в Кривые Страны? Почитай «Иерусалимские войны» Бен Шиля, эстлос. Не без причины Бен Шиля изгнали из академеи. А почему бы это он утратил пост при дворе? Афера, связанная с оскорблением величества, это только прикрытие. Он достал их, и вот сейчас…
Направляясь в Парсеиды, во дворец Лотте, через ночную Александрию в скрипящей и трещащей виктике, пан Бербелек размышлял над загадкой юдофобии. Да, действительно, евреи считают себя избранным народом, и они единственные сохраняют свою национальную Форму, даже когда поколениями живут под сильными антосами не-еврейских кратистосов. Впрочем, история до сих пор не отметила ни одного еврейского кратистоса, если не считать того поехавшего на религии безумца с крестом; но среди евреев рождается и крайне мало невольников. Зато очень много евреев демиургов и текнитесов, особенно текнитесов сомы и психе. Евреи образуют стержень правительственной бюрократии во всех пост-александрийских государствах, их можно было чаще всего встретить в банках и коммерческих компаниях — Число весьма сильно в еврейской Форме. Но ни в коем случае, это не те преимущества, которые бы возносили их над другими нациями. Если бы ненависть бралась отсюда, то гораздо сильнее ненавидели бы греков, македонян, римлян, персов или даже хердонцев. А это не так. Следовательно, причина должна лежать в чем-то другом.
Вообще-то, существовала лишь одна общественная группа, которую дарили подобной ненавистью, одинаково всеобщей и иррациональной: пифагорейцы. Эта секта уже более двух тысяч лет, чуть ли не при жизни самого Пифагора, возбуждала страх, ненависть, презрение, зависть и нечто вроде набожного почитания, которым человек подсознательно одаряет То, Что Скрыто. С самого начало они действовали в качестве открытой политической партии, но уже сам Пифагор спровоцировал последующее отношение, внедрив сложную систему посвящений, обучая из-за занавески и в маске, приказывая адептам сохранять многолетнее молчание и навязывая строгие правила различных религиозных запретов и обычаев, о которых Аристотель обширно пишет в трактате «О пифагорейцах». Уже древние, желая кого-нибудь очернить, писали: «Его подозревают в принадлежности к пифагорейцам». И если еврея можно увидеть по лицу и по имени, то пифагорейцы существуют исключительно в подозрении. Кто-то сделает слишком быструю карьеру, слишком гладко войдет в доверие начальства или повелителя, в делах его успехи непропорционально велики по отношению к силе своей морфы — и в этом сразу же видят руку пифагорейцев. Не далее как десять лет назад в Сицилии начались крупные волнения, когда среди людей пошли слухи, будто бы в одной из тамошних рыбацких деревушек появился сам Пифагор, в очередной раз возродившийся по милости Гермеса. Существует ли на самом деле эта секта и функционирует ли до сих пор, этого никак нельзя знать. Даже те, которые открыто признаются в членстве в ней, наверняка делают это из желания участвовать в легенде, прикрыться чужой формой.
То есть, возможно, это просто два имени для одинаково универсальных и укоренившихся в человеке чувств, как гнев, радость, любовь, жадность, обожание. Наивен тот, кто верит в обратное изменение морфы. Точно так же, в любой крупной группе детей всегда должен найтись один ребенок, которого все другие будут презирать; и в каждой крупной группе мужчин обязательно должен присутствовать один такой, которого остальные будут бояться.
Во дворце эстле Лотте давно уже прозвонили третий ужин, и гости отправились на отдых; горела всего лишь каждая четвертая лампа, в коридорах царили тишина и полумрак; пан Бербелек встретил только одного доулоса, спешащего куда-то с охапкой простыней, босые ноги беззвучно ступали по скользкому полу. Коридор северного крыла завертывался спиралями; когда Иероним проходил мимо закрытых дверей спальни Алитеи, из-за них донесся приглушенный смех. Прошло почти два месяца со дня смерти Абеля — но лишь когда из Верхнего Эгипта вернулся Давид Моншебе, Алитея вышла из депрессивного цикла переменчивых настроений, в котором находилась во время обратного путешествия.
Отправив Порте, разув сапоги и сбросив кируффу с шальварами, пан Бербелек направился в банное помещение. Шулима лежала на кровати: вытянувшись на животе, она читала при свете масляной лампы какой-то покрытый каллиграфическими знаками свиток, она даже не подняла головы, когда Иероним прошел рядом.
— Он и вправду хорошо влияет на нее, — сказал пан Бербелек во время омовения. — Сегодня утром я встретил его во дворе…
— Кто? — закричала Шулима.
— Этот твой Моншебе, — уже громче ответил Иероним. — Можешь себя поздравить, какая бы не была цель в твоей интриге. Он чуть ли не попросил ее руки…
Встреча походила на случайную, хотя и из рода тех случайностей, которые можно было спланировать: пан Бербелек шел к виктике, уже ждущей возле переднего подъезда дворца, он договорился встретиться с Анеисом Панатакисом в Канопис, где вместе должны были посетить кристианский госпиталь для страдающих от пажубы; но едва лишь он вышел на ступени — из тени, из-за поворота появился Давид Моншебе. Вежливое приветствие, обмен банальными фразами; пан Бербелек спешил, но арес последовательно навязывал форму ленивой болтовни, и вот так, от одного предложения к другому, от одного воспоминания к последующему — Давид, курящий никотиану, Иероним, постукивающий рыктой по краю каменной ступеньки — они дошли до тем небанальных и уже наиболее серьезного разговора. — С первого же момента, как я увидел твою дочь, эстлос, в тот самый вечер на приеме у эстле Лотты, когда я только лишь поцеловал руку Алитеи… — Ты пытаешься мне сказать, что влюбился? — Пан Бербелек делал все, чтобы не рассмеяться. Арес сощурил глаза, повернулся спиной к Солнцу. — Да, видимо так. — А говоришь мне это, поскольку…? — Она дарит вас глубочайшим уважением, эстлос. — Правда? — Я тоже. И мне не хотелось бы… Со всем уважением, эстлос. — Пан Бербелек крепко пожал протянутую руку, склоняясь над молодым Моншебе (странно, а по приему у Лаэтитии он запомнил его более высоким). Давид неуверенно улыбнулся. Именно в такой Форме они и расстались — неуверенность, робость улыбки эгипетского аристократа, дрожание губ, когда он поднимал глаза на пана Бербелека — вот что было печатью его дани, знаком подданства. Он еще не произнес соответствующих слов, но уже Просил.
— Почему ты всегда подозреваешь меня в каких-то интригах? Да еще и против тебя. Ну почему бы я хотела плохого Алитее? Давид — это одна из лучших партий в Эгипте. Даже если он и вправду женится впоследствии на какой-то из дочерей Гипатии, Алитея останется Первой Женой.
Пан Бербелек вошел в спальню, шлепая мокрыми стопами по гладкой поверхности мозаики. Ночной ветерок шевелил белыми занавесками в окнах, лунный свет проходил сквозь тонкий материал рассеянными потоками; но помимо того весь свет в большой комнате исходил от стоящей у изголовья лампы. Шулима лежала на смятых шелках, лунная тень ложилась на ее ягодицах и вдоль спины легчайшим покрывалом. Расставленные по углам спальни старинные кадильницы напитывали воздух тяжелым, жирным запахом сжигаемой коры гиекса; невидимый дым через нос проникал в мозг — все казалось более мягким, замедленным, более материальным, даже эти лунные лучи — мороз по коже, когда они падали на обнаженную кожу.
Пан Бербелек прошелся вдоль окон, отодвигая занавески и затягивая до самого пола сетки; но уже и так возле лампы толклось с десяток ночных бабочек. За окнами находился узкий балкон, с которого можно было спуститься в дворцовые сады. Окна словно двери, никаких ставен и стекол, открытые лестницы снаружи — все инстинкты пана Бербелека выступали против подобной архитектуры, тем более, после многих лет, проведенных в Воденбурге. Но таким был антос Навуходоносора, именно такие обычаи и такую эстетику он притягивал, и только тот, кто упрямо не поддавался ему, считал их неестественными.
— Что это у тебя? Снова какие-нибудь старинные мирные трактаты? Зачем ты их читаешь?
