Павел Рогозинский - Главный калибр
…Сегодня вечером ему должны принести часы, которые он купил. Что же, этих часов так у него и не будет? Да какие и зачем ему часы, если он вот сейчас, сию минуту, взлетит на воздух! Прощай все: мореходное училище, куда он думал поступать после службы, далекие страны, которые он не видел, книги, кино, охота — все, что он знал, любил, чем жил. Взорваться, исчезнуть, разлететься в клочья, в пыль, в куски…
А стоит повернуть штурвал — совсем малость, чуть–чуть! — и катер проскочит, торпеда пройдет мимо, а он останется дел, будет жить!
Жить подлецом!
Кровь ударила в голову от этой мысли.
Красный, с пылающим лицом, рулевой вцепился в штурвал так, точно кто‑то мог его отнять, и подался грудью вперед, будто этим мог ускорить движение катера.
Уж если взрываться, так скорей!..
Боцман, широко расставив ноги, сперва разглядывал серебристый след торпеды не без любопытства. С действием торпед боцман хорошо ознакомился при штурме Новороссийска. Когда выбивали оттуда гитлеровцев, наши катера били торпедами по молу и берегу, где находились вражеские доты. Получалось здорово. Мол разорвало на куски.
А уж если торпеда попадет в катер… Впрочем, бывало торпедировали и катера, а люди как‑то оставались целы. Боцман беседовал с одним из таких.
— Ну как?
— Да ничего сказать не могу. Подняла какая‑то сила вверх. Летел, летел… Потом ничего не помню. Очнулся, когда уже подобрали на шлюпку. И взрыва даже не слышал.
«Может, и со мной так будет? — подумал боцман. — Пожалуй, лучше загодя скинуть бушлат: без него в воде способнее. А если взрывной волной ударит? Тогда в бушлате лучше… Ну его к черту, гадаю, как баба, — обозлился сам на себя боцман. — Вот командир стоит и хоть бы что».
Сам того не сознавая, боцман испытывал к нему зависть, хотя это и не мешало ему расхваливать командира без конца. Впрочем, таким путем боцман косвенно расписывал и свои подвиги.
— Вот, помню, воевали мы с ним под Керчью, — рассказывал боцман новичкам. — Жуть, что творилось: с берега бьют, с воздуха бьют, с воды бьют. Осколки, как коты, воют. По тридцать атак самолетов в день отбивали. А командир стоит да щурится, вроде так и надо. Только вышла маленькая передышка — слышу его голос: «Боцман, что за беспорядок?» Какой такой, думаю, беспорядок у меня нашел? Глянул — стреляными гильзами и осколками вся палуба усыпана. «Виноват!» — говорю. И сейчас же приборочку. А потом опять пошло–поехало… Чтоб какое упущение на корабле проглядел — и не мечтай. Зато уж довелись смертельное задание получить — будьте спокойны: заведет и выведет в лучшем виде.
И хоть боцман для большей выразительности малость прибавлял, все же он слепо верил, что с таким командиром не пропадешь. А теперь командир сам пошел навстречу верной смерти. Неужто конец?
И чтобы скрыть внезапную слабость, боцман перешел к другому борту.
Старшина мотористов, высунувшийся из люка хлебнуть свежего воздуха, слышал крик сигнальщика, видел маневр командира. Он, бывалый моряк, знал, что произойдет дальше.
Кто‑нибудь с палубы, может быть, еще сумеет спастись. Из тех, кто внизу, не уцелеет никто.
Гибким, пружинистым движением старшина нырнул вниз, привычно огляделся. Все в порядке, все на местах.
— Старшина, пустишь сегодня на берег? — крикнул моторист.
Старшина молча кивнул: говорить он не мог.
— А нас? — поднял голову второй матрос.
— Все пойдете, — выдавил старшина.
Они не знают и не узнают. Так, пожалуй, лучше.
Ровно гудели моторы. Старшина любил их и уважал. Так уважают человека, с которым работают долго–долго и на которого всегда можно положиться. Через несколько секунд от этих моторов останется крошево.
Что будет дома? На миг он представил себе свою аккуратную и чистую, как палуба военного корабля, квартиру, вихрастых ребят, до боли отчетливо увидел окаменевшее лицо жены. «Жили‑то ведь душа в душу», — подумал о себе старшина уже в прошлом времени.
На душе стало светло и строго. Ему хотелось встретить смерть торжественно и гордо, как подобает моряку. Жаль, не успеет переодеться по обычаю во все чистое…
На крышке мотора блестело несколько капель масла. Старшина торопливо стер их ветошью и погладил теплый металл.
— Теперь все!
Движением руки старшина проверил, застегнуты ли все пуговицы, выпрямился и стал ждать…
Комендор стоял на корме у заряженного бомбомета. Вообще комендору полагалось бы находиться у пушки. Но перед выходом в рейс минер заболел, и по боевой тревоге у бомбомета стал комендор.
Ему нравилось глушить врага глубинными бомбами. Но сейчас хотелось броситься к пушке.
Быть может, торпеду удастся расстрелять: она идет почти поверху. Хлестнуть бы огненной струей! Авось, выйдет! Спасемся!
Командир не догадывается. Объяснять — долго, не успеешь. Что, если самому, без спроса? Сойти с поста и… Нарушить боевой приказ? А если он неправильный?
«Приказы не обсуждают, а выполняют!»
Матрос помнил, как жестко прозвучал голос командира, когда он произнес эту фразу.
Комендор остался у бомбомета.
Чем ближе, тем, казалось, быстрей неслась торпеда, Рулевой глядел на нее широко раскрытыми глазами.
Вот сейчас…
— Лево руля! — раздался возле него спокойный голос.
Еще не понимая, не сознавая, что будет, матрос так же автоматически, как и раньше, переложил руль.
— Начать бомбометание!
Слова команды прозвучали отрывисто и резко, как выстрел. И прежде чем звук их растаял в воздухе, комендор рванул шнур бомбомета.
Тяжелая глубинная бомба шлепнулась почти рядом с торпедой. Глухой взрыв высоко вздыбил воду. Огромной обезумевшей рыбой торпеда на секунду всем корпусом взметнулась вверх и исчезла в волнах.
Командир снял фуражку и отер ладонью лоб.
С транспорта что‑то семафорили.
— Благодарят! — доложил сигнальщик.
Радченко промолчал, и сигнальщик по собственному почину ответил, что сигнал понят.
Море сияло прежней красотой. Солнце, ликующее, сверкающее, подымалось все выше и выше, и не надышаться было свежим соленым воздухом бескрайнего синего простора.
Спустя несколько часов катер ошвартовался у причала базы. Когда Радченко сходил на берег, боцман подал команду «Смирно» так, что на соседних катерах насторожились: адмирала приветствуют, что ли?
Сбегая но трапу, Радченко коротко бросил «Вольно», но команда долго стояла вытянувшись, как на параде. Ссутулившаяся фигура командира выглядела еще более нескладно, чем обычно. Матросы проводили его восторженными взглядами.
К обеду в штабную кают–компанию старший лейтенант опоздал. В просторном зале было пусто. На стенах зыбко мелькали отраженные водой солнечные блики. Суп подали полуостывший.
В зал вошел инструктор политотдела.
— Ну, как поход? Говорят, встречали подлодку?
— Да так, ничего особенного, — нехотя ответил Радченко.
То, что рассказано — подлинный случай. В годы Великой Отечественной войны, будучи военным корреспондентом Всесоюзного радио на Действующем флоте, я передал на радио очерк об отважном экипаже. Но моряки в те годы проявляли в ратных буднях столько героизма, мужества и воинского мастерства, что подвиг команды катера упомянули лишь в числе других как один из многих примеров воинской доблести черноморцев. Да и в оперативной сводке описанному случаю было уделено что‑то около двух строк.
С течением времени фамилия отважного командира катера выветрилась из памяти. Но рассказать о редкостной атаке на торпеду следовало подробнее: ведь здесь были проявлены не только исключительное боевое мастерство и находчивость командира, но и замечательная дисциплинированность и самоотверженность всего экипажа.
•Что получилось бы, если бы хоть один человек из команды катера поддался панике? Или вместо того, чтобы точно и свято выполнять, что положено но боевому расписанию, начал бы мудрить и суетиться? Если бы, например, стоявший у бомбомета матрос хоть на полсекунды покинул свой боевой пост, — тогда он безусловно опоздал бы с выполнением приказа командира, и торпеда врезалась бы в транспорт. А приказ этот был плодом мгновенного умного и точного расчета.
Всё остались на местах потому, что команда катера верила в своего командира. Каждый моряк знал, что если командир так поступает — значит, так нужно. И если он повел всех на явную смерть — значит, иначе нельзя, настал час умереть за Родину.
А командир верил в команду. Он не проверял — да и не мог в эти считанные секунды проверить — кто и как выполняет его приказы. Он понимал, что люди видели свою гибель, которую несла мчащаяся торпеда. Ведь никто не знал, что он задумал. Объяснять же маневр было невозможно. Но старший лейтенант Радченко знал: ни один из команды не дрогнет.
Именно в силу этой дисциплинированности и высокого сознания долга не произошло «ничего особенного»…
