Вадим Чекунов - Шанхай. Любовь подонка
Конца моей тирады официантка явно не поняла, но мистера У за заднюю ногу извлекли из аквариума — лишь светлые ляжки мелькнули! — и унесли на кухню.
Он пытался извернуться и злобно зыркнуть на меня напоследок.
Я отправляюсь на поиски туалета.
Туалет оказывается на втором этаже. В мужском — две кабинки для «большого дела» и три писсуара. Одна кабинка пуста, я вижу типичное продолговатое «очко» с несмытой кучкой чьих-то трудов. Во второй — дверь нараспашку — сидит на корточках парень в черной футболке и набирает смску на мобильнике.
— Хелоу! — поглядев на меня, приветливо говорит парень и возвращается к своему занятию.
— Не отвлекайся, — бурчу ему по-русски.
Это уже второй мой контакт за сегодня с присевшими по нужде людьми.
Отливаю в писсуар. Выхожу.
Между дверьми мужского и женского туалетов — раковина и зеркало над ней.
Перед зеркалом стоит мадам в бриджах и летней курточке. Симпатичная, лет тридцати, с модной до сих пор в Китае стрижкой «бабетта». Мадам склонилась к зеркалу и выдавливает прыщ на носу.
Терпеливо жду, покачиваясь. Раковина — одна на всех. Однако мадам слишком занята: переходит к области лба, придирчиво рассматривая кожу.
— Вы весьма привлекательны! — делаю ей комплимент по-китайски.
Она поворачивает голову, презрительно оглядывает меня. Уходит, цокая каблуками. Спускается по лестнице, оглядывается.
Мою руки и замечаю, что ширинка распахнута, и из прорехи грустно выглядывает рисунок на трусах — блеклое море и черные пальмы.
Трусы эти мне купила Инна год назад на Хайнане.
Вытерев руки о футболку, застегиваю ширинку и осторожно спускаюсь по лестнице. Перекрытия низкие, об этом предупреждает табличка: «Сяосинь!». По-английски «Mind your head», что правильно, но здесь местная экзотика: «Don’t bump!». Это «чинглиш», или китайский английский, умельцев и специалистов в котором в Шанхае — хоть отбавляй. Одни делают русское меню в моей «Нокле», другие переводят таблички в ресторане.
В метро, кстати, написано правильно.
А тут — «Don’t bump!» И как это перевести?
Почему-то кроме «Не уебись!» — ничего в голову не приходит.
Сама китайская письменность весьма поэтична, взять хотя бы слово «осторожно». Два иероглифа: «сяо» — «маленький» (похож на полураскрытый зонтик) и «синь» — «сердце» (смахивает на монтировку и три капли крови вокруг нее). Может, особой поэтики в моем описании нет, но как поэтично звучит — «маленькое сердце»…
Лас — а мы общаемся с ним по-английски — объяснил это так: «Don’t be so brave, have a small hart». «Умерь свой пыл, имей маленькое сердце».
Мое сердце — большое.
Когда я напиваюсь, оно почти не болит. До самого утра.
Усаживаюсь за столик, морщась от подступившей отрыжки. Если не запить, буду долго рыгать, такое это дело — байцзю.
Прошу принести бутылку пива и выпиваю ее в несколько приемов.
Спрашиваю счет.
«Платить подобает с любезным видом» — писал Джойс.
С какой стати... Сто с лишним лет назад, может, так и подобало, только не в современном Шанхае.
Счет нужно тщательно проверить. Я печатных иероглифов толком не понимаю, а уж каракулей официантки разобрать не могу и вовсе. Но сурово пялюсь в принесенную бумажку. Хмуря брови, силюсь подсчитать хотя бы количество блюд и выпивки.
Отодвигаю тарелку с мистером У.
Черточки иероглифов прыгают перед глазами.
Смотрю на цифры, припоминая цены. Все верно, кажется.
Официантка терпеливо стоит рядом. Совсем маленькая, смуглая, явная южанка. Тяжелая у них жизнь. Да и работа тоже.
Вытаскиваю из кармана мятую сотню. Смотрю в окно, дожидаясь сдачи.
Мимо ресторана важно шествует дама, в летнем платье и домашних тапочках. В руках у дамы тонкий кожаный поводок. Впереди, не менее важно, семенит разукрашенная болонка — уши и челка розовые, а хвост изумрудный, будто его обмакнули в банку с зеленкой.
Местная мода. Когда в декабре «похолодает» — где-нибудь до плюс десяти, на собачку наденут расшитую попону или курточку.
Ли Мэй обожала собак, совершенно по-детски. Мечтала о щенке — рыжем колли. Прыгала от радости, когда узнала, что родился я в год ее любимого животного.
И обиделась на меня страшно, когда я предположил, что она и понятия не имеет о том, каково это — содержать собаку.
Мы гуляли по кампусу, вдоль усаженного ивами берега речки.
«Вычесывать, выгуливать, прививать, выхаживать, кормить, вязать... Это не так просто, как тебе кажется» — для чего-то сказал я. Может быть, чтобы показаться умудренным и опытным.
Остановилась, вырвала руку. Сузила глаза.
— Ты что же, считаешь, я дура? Думаешь, не смогу позаботиться о ком-нибудь?
— Ну что ты...
Отступила на шаг.
— Тогда зачем ты встречаешься со мной?
Закричала, а вслед за этим выдала неожиданную тираду на китайском, из которой я понял, что меня костерят на чем свет стоит.
Разревевшись с удивившей меня легкостью, повернулась и побежала в сторону общежития.
Я не знал, что делать.
Бежать за ней?.. Глупо.
Студенты, проезжавшие мимо на велосипедах, оглядывались с любопытством; некоторые останавливались, ожидали развития событий.
«Ты какого хрена уставился?!» — рявкнул по-китайски на ближайшего «ботаника» в очках.
Тот вздрогнул и что-то забормотал.
«Делом занимайся, а не за другими надзирай!» — распаляясь и переходя на рык, шагнул к нему.
Я бы, наверное, утопил его в речке, швырнув туда вместе с велосипедом, но «ботаник» оказался сметлив и резв: оттолкнулся ногой, привстал над седлом и налег на педали.
Гаркнув для острастки на остальных, я поступью старого гризли пошел в свое общежитие. Не хватало еще учинить драку посреди кампуса. Даже не драку, а избиение, и не как-нибудь, а чтобы преподаватель, да еще преподаватель-иностранец, отходил за милую душу студентов!
Стыдоба.
Хунвэйбинство наоборот.
«Ты, рыдая, убежала... Я ж задумчиво стоял...» — пробуя успокоиться, переиначивал строки классика.
Укрыться за иронией не получалось.
Промаявшись до вечера в одиночестве и отгоняя от себя мысль сходить за выпивкой в шандянь, отправил Ли Мэй смску.
«Хочешь — переезжай ко мне. Я куплю тебе собаку».
Ответ пришел быстро:
«Во-первых, даже у тебя, в «Вайго сушэ», собак держать нельзя — университет. А во-вторых, и тебя и меня выгонят, как только узнают: ты лаоши, я студентка — так нельзя. А если еще и родители...».
«Но ты же не моя студентка!» — послал ей еще одно сообщение.
Телефон через минуту пиликну:
«Какая разница. Такие правила».
«Собаку завести — нельзя. Жить с любимой — нельзя... Что можно?» — пририсовав грустный смайлик, спросил я.
«Можно целовать меня. Сколько хочешь».
Мне понравился способ примирения — будто и не было ничего.
Улыбнулся и набрал:
«И на том спасибо. Ладно. Тогда я буду твоей личной Собакой...»
…Принесли сдачу. Запихиваю деньги в карман, прихватываю сигареты, вылезаю из-за стола, стараясь не качаться и держаться ровно. Процесс под контролем: машу рукой компании лаобаня. Те оживляются, машут в ответ. Лаобань опять трясет большим пальцем: молодец лаовай!
Когда я вываливаюсь из распахнутых передо мною дверей в городское пекло, изнывающая от жары девчонка-зазывала приветливо кивает мне, улыбается и смачно харкает на ступеньки.
«Кх-хх!»
Этот звук слышится в Шанхае на каждом шагу. Харкают все. Громко, часто и везде. Без малейшего стеснения. На улице, в магазинах, в метро, в ресторанах. В университетском автобусе коллеги харкают прямо в проход между креслами. Поэтому я, никогда не ставлю свой рюкзак на пол, всегда держу на коленях.
Прочел в одной местной газете статью «Звуки Шанхая». Людей опрашивали, какой звук, по их мнению, является для города наиболее типичным. Ответы меня поразили: там был и шум чэнгуй — шанхайского наземного метро, и звон колокольчика сборщика мусора, и гудки автомобилей, и даже шум ветра в аллеях парков… но, ни слова о «кх-хх!» Китайцы этого звука не слышат и не замечают, настолько он для них привычен и естественен, равно как и прилюдное ковыряние в носу.
Как-то раз на набережной один приличного вида молодой китаец в очках и белой рубашке, назвавшись художником-каллиграфом, упорно зазывал меня на свою выставку — «буквально в двух шагах отсюда». Рассказывал о тысячелетних традициях искусства и при этом ковырял в носу: извлекал оттуда содержимое, внимательно его разглядывал и раскатывал пальцами в миниатюрные колобки.
В тот раз я решил обойтись без прикосновений к прекрасному. Однако когда я пьян, мне на подобные мелочи наплевать, в прямом смысле. Сам могу харкнуть, от души.
Воображаю себя атомным ледоколом «Ленин»: пусть сбился с курса и слегка потерял управление, но я по-прежнему — внушительное и могучее судно, хотя и обшарпанное. Внутри меня клокочет готовый взорваться реактор — смесь байцзю и пива. Повсюду протечки масла и охладителя — футболка мгновенно становится мокрой. Лопаются трубы-сосуды, искрят и загораются нервы-провода. Включен аварийный режим. Красно-желтыми сполохами сигналят, когда я моргаю, об опасности веки.
