Стивен Эриксон - Дань псам
Было. До проклятых Гончих.
До Гончих и осознания неумолимой истины: фургон замедляется, теперь внутри существ больше, чем снаружи, чем тех, что отчаянно налегают на цепи. Она слышит из темноты жалобные стоны существ, что оказались на самом дне, под грудой множества свежих тел.
Гончие пробежали мимо фургона. Гончие канули в пасть темноты, что в самом центре.
Тут был чужак, не скованный чужак. Он дразнил Гончих — Гончих! Она видела его лицо, о да. Даже после того, как он ушел.
Апсал’ара сразу попробовала прыгнуть вслед псам — только чтобы отпрянуть от невозможного холода этого портала. Холод разрушал плоть, он был страшнее морозного Омтозе Феллака. Холод отрицания. Отказа.
Нет худшего проклятия, чем надежда. Существо менее значительное разразилось бы рыданиями, сдалось, бросившись под колесо, чтобы вечно тащиться за повозкой — еще один отброс, еще одна кучка сломанных костей и покалеченной плоти, задевающая за камни и увязающая в грязи. Но она — она просто вернулась на свой личный насест и занялась цепью.
Когда-то она украла луну.
Она украла огонь.
Она неслышно ступала по просторным залам Отродья Луны.
Она была Госпожой Воров.
И меч украл ее жизнь.
Так не годится. Не годится.
* * *Лежавший на привычном своем месте, на плоском камне у потока, уродливый пес поднял голову, растревожив жужжащих насекомых. Затем зверь встал. Всю его спину покрывали рубцы, иные достаточно глубокие, чтобы мешать движению мускулов. Пес жил в деревне — но не принадлежал ей. Он не бегал с местной стаей. Не спал у входа в одну из хижин, никому не позволял подойти близко. Даже лошади опасались приближаться к нему.
Все соглашались, что в глазах пса можно прочитать затаенную горечь и даже глубокую тоску. «Богами тронутый», говаривали старейшины племени Урид — и их мнение означало, что пса никогда не прогонят и не лишат пищи. Его будут терпеть, как терпят всякую богами тронутую тварь.
Пес трусил по главной улице селения — на удивление ловко, несмотря на уродства. Добравшись до южного края, он продолжил движение — вниз с холма, мимо обросших мхом валунов, мимо куч костей, означавших места, куда уриды бросают мусор. Его уход был замечен двумя девочками, которым оставался еще как минимум год до перехода во взрослую жизнь. Они были похожими на лицо, да и родились с разницей всего в несколько дней. Они владели безмолвным языком, что свойственен близняшкам — хотя и не были близняшками — и этого языка им было достаточно. Поэтому, едва заметив уход трехлапого пса, они наспех похватали оружие и пищу, поспешив по его следам.
Их уход также был замечен, но особого интереса не вызвал.
На юг, прочь от родных гор, где кондоры реют среди пиков и волки вплетают голоса в вой ветра.
На юг, в земли проклятых «детей» — натийцев, туда, где обитают носители войны и чумы, мерзкие поработители Теблоров. Где натийцы плодятся как лемминги, так что кажется — на всей земле не осталось места никому и ничему, кроме них.
Как и пес, девочки были смелыми и решительными. Черты, унаследованные от отца — но они не знали этого, как не знали и самого отца.
Пес не оглядывался; даже когда девочки догнали его, он проявил лишь равнодушие. Как правильно сказали старейшины, пес был богами тронутым.
Деревенские рассказали матери и дочери о бегстве детей. Дочь расплакалась. Мать — нет. Вместо печали она ощутила тепло внизу живота — и погрузилась в воспоминания…
* * *— О хрупкий город! Чужаки приходят …
Пустая равнина под пустым небом. Одинокий огонь, столь слабый, что почти проглочен кругом закопченных, потрескавшихся камней. На одном из двух плоских валунов, что лежат около костра, сидит низенький толстенький человечек с редкими и грязными волосами. Выцветший красный жилет, под ним льняная рубаха с запятнанными, но когда-то белыми манжетами. Рукава с трудом удерживают в себе ожиревшие руки. Круглое лицо готово поспорить цветом с пламенем. С кулачка — подбородка свисает длинная черная бородка — волос в ней, к сожалению, недостаточно, чтобы заплести в косичку. Он привык крутить и дергать ее, когда захвачен, а то и проглочен раздумьями. А впрочем — и когда вовсе не раздумывает, а лишь старается произвести впечатление мудреца на тех, что, быть может, следят за ним.
Как раз сейчас он крутит и дергает бороденку, нахмурившись и глядя в костер.
Что такое пел седовласый бард? Там, на скромной сцене «К’рул-бара», в полночь, когда он сидел на излюбленном месте, довольный жизнью в славном, не раз спасенном им городе?
— О хрупкий город! Чужаки приходят…
— Я должен кое-что сказать тебе, Крюпп.
Коротышка поднял глаза. С другой стороны очага появилась фигура под капюшоном, протянула руки к огню. Крюпп откашлялся. — Немало времени прошло с той поры, как Крюпп обнаружил себя сидящим в том положении, в котором ты видишь его сейчас. Соответственно, Крюпп давно понял, что ты пожелал сообщить ему нечто столь важное, что это нечто достоин выслушать один лишь Крюпп.
Что-то слабо блеснуло в темноте капюшона. — Я не участвую в войне.
Крюпп дернул за крысиный хвост бородки. Он гордился собой, ибо сумел промолчать.
— Ты удивлен? — спросил Старший Бог.
— Крюпп всегда ожидает неожиданного, старый друг. Неужели ты ожидал иного? Крюпп шокирован. Ах, вот и мысль появилась. Залетела в мозги после дерганья за бороду. К’рул заявляет, что не участвует в войне. Однако же, подозревает Крюпп, он все же является призом войны.
— О, ты понимаешь, друг мой. — Старший Бог вдохнул. — Я не сказал вслух… но ты выглядишь печальным.
— Печаль имеет множество оттенков вкуса, и Крюпп перепробовал все.
— Не желаешь рассказать? Я, смею надеяться, хороший слушатель.
— Крюпп видит, что тебе досаждают. Может, не время?
— Не имеет значения.
— Для Крюппа — имеет.
К’рул глянул в сторону. Приближался еще один странник — худой, седовласый.
Крюпп запел: — О хрупкий город! Чужаки приходят… — Как там дальше?
Седовласый громко ответил: — …чтоб в щели спрятаться и затаиться.
Старший Бог вздохнул.
— Присоединяйся, друг, — предложил Крюпп. — Сядь у костра. Ты отлично видишь: это сцена, словно созданная для таких как мы. Ночь, очаг, длинная история. Дорогой К’рул, лучший друг Крюппа, ты когда-либо видел, как Крюпп пляшет?
Незнакомец сел. Изнуренное лицо, выражение горя и боли.
— Нет, — сказал К’рул. — Думаю, нет. Ни ногами, ни словами.
Улыбка Крюппа стала мягче. Что-то блеснуло в глазах.
— Тогда, друзья мои, готовьтесь просидеть всю ночь. И узреть…
Книга первая
ОБЕТ СОЛНЦУ
Создание из слов хрипит
Кусает режет и отскакивает прочь
Кровавый ливень заслонил
Безоблачное небо
Ужасно откровенье зла
К чему носить доспехи
Когда слова в любую влезут щель?
Бог, обещавший многое, хохочет
Не время и не место
Жертвам
Он их не приемлет
Он смеется нагло
Бежит, как дезертир
Пускай к отходу путь
Загроможден телами павших
Мрачною стеной
Ты знал, что этому бывать
Не удивляешься
Охотно принимаешь
Чужих страданий кубок
Полный до краев
Намного лучше, чем ты ожидал
Гораздо слаще, чем обычное вино
Сны дурака
Ну что ж, готовься к драке
Несносною дворнягой атакуй
Предел моей души
На середину улицы беги
Скаль зубы и вертись, кусая копья
Алчущие крови
Пронзающие плоть со всех сторон
А я не замараю
Чистых рук.
Глава 1
О хрупкий город! Чужаки приходят,
Чтоб в щели спрятаться и затаиться.
О синий город! Где друзья? — за морем!
Привычней криков счастья стали стоны.
Невенчанный! Ты полон воробьями,
Паучьи сети оплели балконы.
Град обреченный! Ночь ползет неслышно,
Не спит История, готовясь завершиться.
Она одиноко стоит на балконе, окруженная городом голубого огня. Тьма — нежеланная гостья на первой ночи Празднества Геддероны, и тьму отогнали. Улицы Даруджистана заполнены толпами, люди весело бесчинствуют, провожая конец одного года и встречая год новый. Сырой ночной воздух заполнен разнообразными запахами.
Внизу идут пиры. Показывают себя юноши и девушки из достойных семей. Столы ломятся от экзотических блюд, дамы разодеты в шелка, повсюду расставлены мужчины и женщины в претенциозных расшитых золотом мундирах — лишенный армии город создал массу частных ополчений, каждый аристократ присвоил себе какое-либо пышное воинское звание.
