Александр Бруссуев - Не от мира сего 2
Минует какое-то время, и проросшая трава покроет разгрызенные зверьем кости, тем самым закрывая вопрос о бренности не только Яви, но и Нави. И только странное, словно бы обожженное, пятно в корнях могучей сосны никогда не покроется никакой растительностью, а иными лунными ночами будет иметь обыкновение шевелиться, словно бы дышать всей своей поверхностью. Эти пульсации будут выглядеть столь неприятно, что много лет спустя случайно набредшие на это место люди, имеющие сомнительное счастье лицезреть странный шевелящийся круг в земле, поутру предпримут попытку забросать его камнями и даже мусором. Но получат обратно в лоб пустыми бутылками из-под водки "Синопская", из которых, собственно говоря, и состоял весь мусор, и побегут прочь, кляня на все лады проводника: "Ах, Алексей Михайлович! Ах, кудесник! Больше с Поповым в лес ни ногой!"
А пока Пермя пытался закончить свою речь.
— Женщина создана, как известно, для любви, — говорил он мерным ровным голосом, заставляя лошадь Заразу прислушиваться, отчего она шевелила ушами и не предпринимала никаких попыток сбросить седока. — Также известно, что от любви до ненависти всего один шаг. Стоит перевернуть монету, где "орел" — это любовь, обнаруживаем "решку" — ненависть. Мужчина, например, проходит это шаг поэтапно. Не свойственно ему женщин ненавидеть, поэтому ненависть у него может возникнуть только по отношению к другим мужчинам. А вот женщина может испытывать ненависть к любому существу, причем, зачастую, молниеносно. Любила, положим, дворовую собачку, за ушами чесала, косточки выносила, а та от избытка ответных чувств платье любимое на ней зубами изорвала. "Повесить псину!" Причем выполняет это, как правило, мужчина. Висит собачка и думает: "Да, напрасно я с женщиной связалась! Уж лучше с мужиком каким на охоту или рыбалку ходить. Можно, конечно, по морде получить, но при этом и жить, и есть, и нос в табаке". Хотя собачка уже ничего не думает, не в обычаях у висельников о чем-то рассуждать. Висит, несчастная, в зарослях лопухов — и ей не до сук.
Если женщина не может поступать иначе, как сама себе напридумывала, то это полбеды. Вот если она заставляет подчиняться своим решениям других, не считаясь ни с кем, кроме себя, праведной, то и выходит из нее первостатейная "сука".
Только любовь способна ей еще чем-то помочь. Да только суки не умеют любить, изображать чувство — да, но и только. Самые страшные палачи — это женщины. Самые ужасные враги — это тоже женщины. Быть женщиной вообще опасно. Позволить злобе завладеть собой легко, вот сложно вовремя эту злобу в себе задавить.
Вы видели, куда может привести дорога ненависти: в Навь. Бегают там суки, грызут всех, и себе подобных в том числе. Ищут выход своей былой земной ненависти. Вот и нашли, когда Золотая Баба навьим словом викингов прокляла. Даже Вий понимает, что не место им в Яви. Выход на "кормежку" тоже надо как-то заслужить.
— И что — это мы со всеми навьими суками бились? — спросил несколько потрясенный услышанным Мишка. Илейко вообще молчал, словно пришибленный.
— Если бы так, то мы и прочие люди запросто рядом с той собачкой на веревках бы болтались, — вздохнул Пермя. — А вообще-то предлагаю сделать привал до следующего утра.
— Ага, — ответил лив. — Как только, так сразу.
11. Норны.
Три женщины смеялись так заразительно, что троим мужчинам не удалось сохранить всю свою серьезность. Вроде бы повода для веселья не было никакого, но и печалиться тоже было незачем: они все-таки дошли до источника Урд, весело журчащего по замшелым камням мимо огромного дерева неизвестной породы. Ручей звонко плескался, даже в пасмурный день оставаясь насыщенным светом, какой бывает только от преломленных солнечных лучей. Так и хотелось его назвать Hurtti (в переводе "задорный", примечание автора), что было бы вполне справедливым настроением, им создаваемым.
Ну, а глядя на дерево, приходило на ум "кипарис и певг и вместе кедр" (Книга пророка Исайи, гл 60, ст 13, примечание автора) — "ливанское" дерево, давшее человечеству "крест Леванидов". Или, быть может, если учитывать его местоположение, это "ливонское дерево"? Хотя, конечно же, это было таинственное древо Иггдрасиль, на котором в далекие времена был распят Один.
Троица добралась до этого удивительного места относительно спокойно, словно запас всяческих невзгод окончательно иссяк. Руки Илейко не торопились заживать, тем самым причиняя массу неудобств — они болели, и всегда, а особенно по ночам, приходилось искать особое положение, якобы приносящее облегчение. Нога у Перми распухла и посинела радикальнее кожи Мишки. Вырубленный Хийси для него костыль не позволял скакать, где вздумается: только с лошади в кусты, с кустов — к костру, и в обратном порядке.
Леший и Зараза, как могли, пытались оказать содействие товарищам, но этого было явно недостаточно. Нужен был врач, чтобы произвел лечебную ампутацию, и лекарь (leikari — скоморох, в переводе, примечание автора), такую ампутацию отменивший и надававший своему "коллеге" по сопатке. Нужен был кто-нибудь, имеющий отношение к лечению людей. Но кругом — ни души: звери бегают, птицы прыгают, рыба плещется.
Погода установилась теплая, вся природа пробудилась от холодов и ненастья, словно бы летом. И не мудрено, потому что лето как раз и наступило, северное, драгоценное и с Белыми ночами.
Несколько раз наваливался настолько плотный туман, что двигаться дальше можно было только, исходя из личностных тактильных ощущений. И не всегда они были для Заразы и Мишки приятными — они шествовали неизменно в арьергарде. Илейко прикрывал отход.
— Существует теория, — сказал однажды Пермя после того, как получил в очередной раз веткой по лбу. — Туман — это не просто так.
— Очень смелая теория, — проговорил Илейко.
— Туман сопровождается искривлением пространства, точнее — наоборот: искривление пространства сопровождается туманом, — нисколько не смутившись, продолжил Васильич. После памятного ночного сражения его красноречие несколько поутихло.
— Плавали — знаем, — сообщил откуда-то из молочной завесы голос лешего. Сразу же представился Хийси, плывущий саженками прямо над землей, с ухмылкой во всю свою кудлатую харю. — Холод — колдовство, туман — кривой путь.
Лив подумал, что холод — это типичное зимнее состояние, а туман — переходное, но ничего вслух говорить не стал.
— Поэтому в тумане может скрываться всякая нечисть, — сказал Пермя.
— Ты не каркай! — возмутился Мишка. — Нам только этого не хватает.
— Да нет, дело не в этом, — попытался оправдаться Наследник. — Просто и нечисть тоже приблудиться может нечаянно. Пространство искривляется для всех тварей, причем во всех направлениях. Так что исключений не предусмотрено.
Илейко попытался представить себе это самое искривленное пространство, но выходило всякий раз плохо: дорога, уходящая куда-то вверх на неделю пути, а потом также спускающаяся вниз. Причем, если лопатой ее раскопать, не пытаясь забираться ввысь, а потом еще раскопать, то можно выйти на ту сторону, экономя целых две недели пути. Не учитывая при этом, конечно, что и копать пришлось те же самые две недели. Красота!
— Главное в тумане — это идти прямо, не сворачивая, — уклонившись от очередной свисающей ветки, сказал Пермя. — Тогда не заблудишься и окажешься там, где надо, гораздо быстрее.
— Поразительное открытие, — проговорил Илейко.
Туман внезапно пропал, будто его и не было, осталась лишь мокрая трава, да хвоя на соснах и елях. Они услышали задорное журчанье ручья и не менее задорный смех, который усиливался с каждым пройденным шагом.
Наконец, они разом увидели и сам ручей, и трех женщин, потешавшихся, если судить по указанным на них пальцам, над их великолепной троицей.
— Чего смеетесь? — спросил Мишка, никогда не страдающий лишними комплексами и не отличавшийся учтивостью манер.
— Здрасте, — громко ответила одна из дам на вуккиниемском языке. Это не было приветствием, скорее — некий укор отсутствия "этикетной" любезности.
— Здравствуйте! — хором сказали путники, вызвав тем самым новый приступ веселья.
Илейко посмотрел на Пермю, тот — на лива, и оба они уставились на лешего. Да, видок у них был что надо. Действительно, смешно.
Женщины, расположившиеся на лужайке, сидели в удобных плетеных креслах, они производили впечатление трех сестер, решивших понежиться в редкие мгновенья безделья под лучами ласкового солнышка. Хотя, присмотревшись, Илейко решил, что, скорее, это три разных поколения: бабушка, мамушка и дочечка. Отчасти он был прав.
— Извините, конечно, за нескромный вопрос, — сказал он, решив сразу же решить то дело, ради которого, собственно говоря, он и организовал всю эту экспедицию. — Этот ручей зовется Урд?
Ответившая ему женщина выглядела взрослой, даже очень взрослой. Если бы не молодые и веселые глаза, то можно было бы сказать — старуха.
