Дэвид Эннендейл - Проклятье Пифоса (ЛП)
— В предательстве нет ничего «обычного», — огрызнулся Антон. — И нет преступления тяжелее.
— Я хотел сказать, — пояснил Саламандр, — что в увиденном нами скрывается ужасный смысл. Твой брат совершенно верно спрашивает, что случилось. Нечто и в самом деле произошло, и мы отворачиваемся от этого вопроса на свой страх и риск.
— Как только мы убьем их всех, у тебя будет сколько угодно времени на изыскания, — отозвался сержант, но ему самому ответ показался пустым и необоснованным.
До бронзовых дверей оставалось лишь несколько сотен метров, и рельефные изображения на них стали различимыми. Даже с такого расстояния стало ясно, что орнамент выполнен из тел, покрытых расплавленным металлом. С другой стороны дверей доносились звуки боя — низкое громыхание болтеров, рычание и визг впивающихся в кость цепных мечей, яростные крики сражающихся легионеров. Над белым шумом возносился могучий, менторский голос, хотя слова говорящего оставались неразборчивыми. Затем громкость рева взмыла, словно приливная волна, и двери распахнулись с оглушительным грохотом. В проём ринулись Дети Императора, готовые дать отпор тем, кто вторгся в их владения.
Несясь сломя голову, они встретили горячий прием от Гальбы.
Сержант атаковал во главе Железных Рук, построившихся «наконечником стрелы» — галерея оказалась достаточно широкой, чтобы всё отделение смогло рассредоточиться, и каждый боевой брат получил чистый сектор огня. Лоялисты открыли огонь ещё до того, как двери открылись полностью, и оттуда хлынули Дети Императора. Предатели не носили шлемов, то ли из высокомерия, то ли не успели надеть их, захваченные врасплох — Гальба не знал, да его это и не волновало. От попаданий масс-реактивных зарядов черепа бегущих впереди врагов лопались, словно перезрелые фрукты, но бойцы из задних рядов уже открывали ответный огонь. Наступление Железных Рук замедлилось.
— Уклоняемся, но продолжаем сближение, — скомандовал Антон по воксу.
В галерее не было укрытий, и они могли избежать уничтожения, только добравшись до врага и сокрушив его в ближнем бою.
Построение лоялистов утратило чистую симметрию, и легионеры начали двигаться случайными зигзагами. Продолжая бежать вперед, они метались влево-вправо, лишая врага возможности прицелиться, и вели огонь на подавление. Хоть сколько-нибудь точно стрелять в таких условиях было невозможно, но поток зарядов оставался смертоносным. На глазах Гальбы один из предателей упал, задыхаясь с разорванной глоткой.
Огонь Железных Рук подарил им несколько драгоценных секунд и ещё немного метров, и воины оказались намного ближе к противнику, когда ответная стрельба началась по-настоящему. Впрочем, Дети Императора как будто столь же неистово жаждали ближнего боя. Не останавливаясь для прицеливания, предатели бросились в атаку, и в их голосах равно звучали крики наслаждения и вопли ярости.
Две силы сошлись вплотную, и Антон сумел лучше разглядеть лица предателей. Трансформации, которым подверглись его бывшие братья, оказались, самое меньшее, столь же отталкивающими, как и почитаемое ими искусство. Дети Императора терзали собственную плоть — Гальба видел руны, складывающиеся из ран, скальпы, разрезанные в лоскуты и поднятые над черепами на металлических каркасах. Шипы, витки колючей проволоки, искаженные фрагменты скульптур и прочие болезненные порождения извращенного воображения уродовали легионеров, смеющихся над собственной болью.
К сержанту неслись воплощенные мрачные насмешки над единением органического с неорганическим, принятым в его легионе. Там, где Железные Руки заменяли слабость плоти силой металла, Дети Императора использовали одно, чтобы разрушить другое, и наоборот. Десятый легион искал чистоты. Порождения Третьего утопали в адских наслаждениях. Там не было места разуму, только лишь ощущениям, всё новым, и новым, и новым. То, что предатели прибегали к самоистязанию, радовались причиняемым себе мукам, означало лишь одно — их терзал неутолимый голод. Ныне Дети Императора поклонялись ощущениям, и состояние абсолюта чувств пытало их, оставаясь близким и вечно недоступным.
Все эти мысли промелькнули в голове Антона, пока воин несся навстречу резне. Они не были итогом логических рассуждений, но инстинктивным, пробуждающимся знанием, атавистической реакцией, которую появление врага вызвало из глубин того, что в прежние, непросвещенные времена могли бы назвать душой. Ярость, направленная на предателей, теперь смешивалась с отвращением. Честь требовала сокрушить клятвопреступников; нечто, менее рациональное, жаждало вычистить их без следа.
Ещё несколько секунд болтерные заряды рассекали воздух между двумя отрядами. Легионеры с обеих сторон пошатывались от попаданий, и Гальба заметил, что ещё двое Детей Императора рухнули, убитые выстрелами в голову. Все братья Антона по-прежнему сражались, кулак отмщения не разжимался.
А потом воины двух легионов встретились, две волны столкнулись, и по галерее пронеслись громовые раскаты, рожденные надрывающимся ревом воинственных великанов, ударами брони о броню, клинка о клинок и кулака о кость.
В самый последний момент сержант повесил болтер на магнитный замок у бедра. Выхватив цепной меч, Гальба обеими руками взмахнул им над головой, вкладывая момент своего движения в последующий удар сверху вниз. Ближайший к нему сын Фулгрима попытался отразить атаку, но, слишком увлеченный экстазом рывка к сражению, забыл перейти на оружие ближнего боя. Болтер в его руках оказался скверной защитой от выпада Антона, цепные зубья с воем отбросили ствол в сторону, и раздался влажный, дробящий, приятный «чанк» клинка, вгрызающегося в череп предателя. Так Гальба пролил первую кровь в этой войне, начал оплачивать долг, висевший над ним со времен предательства у Каллинидеса. Наконец-то он мог своими руками наносить удары во имя павшего примарха.
Зрачки врага расширились в агонии, но тут же, пока сержант распиливал его голову надвое, сверкнули от возбуждения, рожденного крайней новизной ощущений. Потом глаза легионера мертвенно потускнели, и лишь это действительно имело значение. Вырвав цепной меч из трупа, Антон парировал удар космодесантника, перепрыгнувшего тела павшего товарища и взмахнувшего воющим клинком, нацеленным в горло Железной Руки. Пригнувшись, Гальба ударил предателя плечом, лишив его равновесия, и следом произвел собственный выпад. Цепной меч глубоко вонзился в тело под кирасой.
Железные Руки и Дети Императора кромсали друг друга, сержант тонул в вихре гремящего керамита и брызжущей крови. Время сжалось, теперь Антон мыслил секундами и не думал ни о чем, кроме того, что делать в текущее мгновение. Он двигался вперед шаг за шагом, убийство за убийством. На броне остались следы от десятков ударов, но Гальба каждый раз будто стряхивал их, снова и снова поражая врагов цепным клинком. Сержант превращал лица в месиво, прорубался через доспехи и укрепленные грудные клетки к бьющимся чёрным сердцам — и останавливал их.
Вдруг, требуя его внимания, через грохот прорвался новый, всё нарастающий шум. Им оказался голос, поднятый вокс-динамиками на оглушительную высоту. Он звучал механически, в жестких, неизменных интонациях не было ничего человеческого — и всё же речь казалась проповедью, произносимой с отвратительной страстью.
— Пределов нет! — провозглашал голос. — Живите в полноте чувств, в их необъятной широте. Расширьте собственное постижение, братья, уйдите глубже в извращенность. Чем несусветнее и позорнее наши деяния, тем грандиознее наши ощущения и тем ближе мы к совершенству. Как звучит заповедь? «Всё разрешено»? Нет! «Всё обязательно!»
На последнем слове громкость достигла пика.
— То, что запрещают ничтожные, мы должны познать до конца! Живите по заповедям пророка Саада! Хорошо лишь то, что чрезмерно! Единственно истинное знание скрыто в ощущениях!
После этого голос принялся читать непристойные литании, и казалось, что он впадает в такое неистовство, которое не могли распалить одни лишь слова. Звук приближался, и вместе с ним раздавались тяжкие, громыхающие шаги по палубе. Услышав отчетливые «бум», «бум», «бум» неподалеку, Антон понял, что идет к ним.
Дредноут.
Сержанта сбивали с толку поучения голоса. В его словах звучал голод и восхваление худших искажений плоти, чего Гальба никак не ожидал услышать от дредноута. Тем не менее, голос не умолкал, спускаясь ещё глубже в бездны порока. Почти лишившись тела, дредноут мог лишь в мыслях и на словах участвовать в безумии собратьев, поэтому он разражался тирадами, как будто желал, выразив абсолютное совершенство насилия, ощутить нечто высшее, сверхъестественное.
