Стивен Эриксон - Дань псам
Где-то за пределами лагеря ждала душа, недвижная, как испуганный заяц. Грустно. Араната глубоко любила Кедевисс, восхищалась ее умом, ее чувствительностью. Почитала ее преданность Нимандеру — даже если Кедевисс сомневалась в причине смерти Фаэд, она видела, что тайна Фаэд до сих пор подавляет Нимандера.
Если тебе удается сохранить верность, поняв всё, зная жестокую истину — перед тобой открываются все тайны сочувствия.
«Кедевисс, ты — чудный дар. А теперь твоя душа ожидает, как и должна. Ибо это участь Тисте Анди. Наша судьба. Мы должны ждать.
Пока не окончится ожидание».
* * *Эндест Силан стоял спиной к восходящему солнцу. И к городу, к Черному Кораллу. Воздух был свеж, в нем еще веяло дыхание ночи; вьющаяся вдоль Залива дорога казалась тусклой бесцветной лентой. В полулиге к западу она пропадала в зарослях черного можжевельника. Никакого движения.
Покров навеки опустившейся на город темноты задерживает солнечные лучи — только склоны холма справа от них исчертили золотистые полосы, да белой стала дымка над темной гладью Залива.
— Будут, — сказал Аномандер Рейк, — неприятности.
— Знаю, Лорд.
— Непредвиденные осложнения.
— Да, будут.
— Я пойду пешком, пока не достигну леса. Вне чужих глаз. По крайней мере пока.
— Вы ждали слишком долго, Владыка?
— Нет.
— Тогда все хорошо.
Аномандер опустил руку на плечо Силана:- Ты был другом, которого я не заслуживаю.
Эндест Силан сумел лишь покачать головой в отрицании.
— Если приходится жить, — продолжал Аномандер Рейк, — приходится принимать риск. Иначе жизни наши не будут отличаться от смерти. Не бывает борьбы слишком тяжелой, слишком неравной, ведь даже проиграв — если мы проиграем — мы будем знать, что жили.
Эндест кивнул, ибо способность говорить покинула его. Наверное, по лицу текут слезы — но душа высохла — внутри черепа, за глазами… сушь. Отчаяние — горн, выжигающий все, оставляющий только золу; однако жар остается даже в золе, раскаленной, потрескивающей, огненной.
— День начался. — Рейк отвел руку, надел перчатки. — Прогулка по дороге… я буду наслаждаться, друг мой. Буду помнить, что ты стоишь здесь и следишь за мной.
И Сын Тьмы вышел в путь.
Эндест Силан взирал. Воитель в развевающемся плаще, с длинными серебряными волосами. Драгнипур — скованный ножнами взмах.
Небо наливалось синевой, тени прятались, отступая по склону. Золото запятнало верхушки деревьев. Аномандер Рейк помедлил на опушке, оглянулся и высоко поднял руку.
Эндест Силан сделал так же, но движение заставило его задохнуться. Рука упала.
Тогда далекая фигура повернулась.
И пропала под деревьями.
Книга четвертая
ДАНЬ ПСАМ
Как черные глыбы
Ненависть копим
Навалены груды
Выше холмов
Изломаны линии
Подъемов, падений
Смутно я вижу
В свете зари
Вороны сели
На неровные стены
Ищут поживы
Рассыпаны кости
У подножия камня
Кучи обломков
Прошлых свершений
Вороны смотрят
Вправо и влево
Всюду находят
Пищу себе
Но и ослабленный
Мир не погибнет
От злобы бессильной
От нашей вражды
Работников вижу
Серые плиты
Они притащили
Слепые, хромые
Но без ошибки
Стенка за стенкой
Бойню возводят
Для душ невиновных
И вволю бормочут
О славной погоде
О добрых делах.
Глава 19
Молюсь, да не услышишь смутного дыханья
И в грубую не попадешься сеть
Но бог любой в конце глаза отводит
И шепота не слышно в тишине
Жизнь не растрать на ожиданье смерти
И в грубую не попадайся сеть
Ты бабочкой порхай от мига и до мига
Пока не канет шепот в тишину
Молюсь, да не услышишь смутного дыханья.
Вдохнуть в любви и выдохнуть в горе — для души нет большего страдания. Времена расплетаются. События наступают друг другу на пятки. Столь многое нужно вспомнить — молитесь, чтобы сей круглолицый человек не запнулся, не сбил дыхание. История живет мгновением, и находясь в нем, ничего не поймешь. Вас затянул водоворот, и понимание собственного невежества служит не лучшим доспехом, чем мягкий плащ. Вы содрогнетесь от ран. Всем нам надо содрогнуться.
Как ворона или сова, или даже крылатый угорь, зависните на миг над славным городом, над его дымкой, над суетливыми фигурками на улицах и площадях, над непроницаемо-темными трещинами переулков. Дороги Воров сплели запутанную сеть между домами. Животные кричат, жены шпыняют мужей, а мужья ругаются в ответ; ночные горшки выплескиваются в сточные канавы, а в самых бедных кварталах района Гадроби даже и на мостовые, и прохожие приседают и отбегают — каждоутренний ритуал опасного пути на работу или домой. Рассвет пробудил тучи мошек. Голуби снова безуспешно пытаются летать по прямой. Крысы крадутся в укромные гнезда; в эту ночь они опять увидели слишком много. Ночные запахи выгорели, их сменяют новые ароматы и новая вонь.
А по дороге, мимо колонии прокаженных к западу от города, усталый вол и усталый старик влекут тяжелую телегу, и в ней лежит обернутая в парусину фигура — видны лишь истрепанные сапоги.
Впереди маячат ворота Двух Волов.
Хватит висеть. Сложите оба крыла и падайте в тучу жужжащих мух, к животной теплоте, сладкой и кислой, к музыкальной замкнутости покрытого пятнами мешка.
Старик медлит, вытирая пот с высокого, украшенного россыпью бородавок и прыщей лба; у него болят колени, а в груди словно застыла жаба.
Последнее время он возит трупы день и ночь. Или так кажется? Каждое тело делает его старше, и бросаемые на вола взоры окрашиваются невольной неприязнью, то более, то менее сильной — как будто животное следует пристыдить за… что-то, хотя он сам не знает за что.
Двое стражников у ворот привалились к стене, прохлаждаясь в тени, пока ее не унесло движение дня. Заметив торчащие сапоги, один из солдат сделал шаг навстречу: — Стой.
— Гражданин Даруджистана, — сказал старик. — Убит на дуэли Советником Видикасом.
— Там за стеной полно кладбищ и ям, нам не нужно трупов…
— Он приказал отослать его к друзьям — к друзьям убитого, то есть.
— А, понятно. Тогда проезжай.
Город был полон людей, однако вол легко находил дорогу, ибо всякий инстинктивно отстранялся, чаще всего не понимая почему. Вид мертвеца заставляет вздрогнуть, мысли летят пыльными смерчами: «это не я — видите разницу между нами? Это не я, это не я. Я его не знал и никогда уже не узнаю. Это не я… но… это мог быть я.
Так легко оказаться на его месте».
Выставленная напоказ смертность подобна пощечине, подобна шоку от удара. Каждому из нас нелегко перебороть себя, натянуть духовные доспехи, увидеть труп как труп, объект неприятный, но легко устранимый. Солдаты и гробовщики пользуются мрачными шутками, чтобы отогнать простой, сырой ужас перед каждодневным зрелищем, перед очевидностью. Это редко когда помогает. Душа всего лишь уползает прочь, раненая, покрытая шрамами, лишившаяся мира и покоя.
Солдат идет на войну. Солдата приносят домой. Если бы вожди понимали весь масштаб вреда, причиняемого подданным, они никогда не посылали бы их на войну. Если же они понимают, но все равно посылают, утоляя жажду власти — пусть подавятся они награбленным богатством раз и навеки.
Ах, круглый человек отвлекся. Простите вспышку необузданной ярости. Друг лежит в телеге, завернут в саван. Смерть проторила путь. Простите.
Наконец-то старик добрался до места назначения, остановил вола напротив дверей, ударив палкой по хребтине. Наскоро стряхнув пыль с одежды, направился в «Феникс».
Уже поздняя ночь. Он ковыляет к столику, привлекая внимание одной из служанок. Заказывает кружку крепкого эля и завтрак. Желудок важнее дел. Труп никуда не денется, не так ли?
* * *Он не знал, любовь ли это; он подозревал, что так не понимает смысла этого слова. Но нечто внутри Резака чувствовало себя… сытым. Чисто физически, после всяческих прыжков и катаний в потной постели, жаркого дыхания в лицо, запаха вина и ржавого листа. Или это вкус запретного плода, который он вкусил ночью, словно летучая мышь — нектар цветка? Если так, он должен был бы ощутить «это» и со Сцилларой, ведь ее постельные умения далеко превосходят навыки Чаллисы, чей голод нашептывает о ненасытной страсти, отчего любовные игры превращаются в неистовый поиск — и сколько бы раз она не содрогалась в оргазме, голод ее не знает насыщения.
