Павел Рогозинский - Главный калибр
А спускаться теперь, показать бойцам, что не выдержал — еще хуже. Походил сперва на вышке, просто так потоптался, подсчитал потом огневые точки врага, вижу — цел пока. Стал закуривать. Свернул папиросу, перегнулся вниз и кричу: «Спички есть у кого?»
Вижу, замялись ребята, а один как кинется: «Есть, товарищ комиссар!» — и ко мне со спичками на вышку. Взобрался, а спускаться ему тоже неловко.
— Страшно? — спрашиваю.
— Боязно.
— И мне страшно.
— Ничего, — отвечает, — обойдется. Двум смертям не бывать.
Разговорились мы, гляжу — второй к нам поднимается. Побыл я с ними часок, — обтерпелись ребята.
— Как, — спрашиваю, — не оставите теперь вышку?
— Не сомневайтесь, товарищ комиссар.
Ночью другая вахта заступила. Пошел я проверить — та же история. Я без слов—наверх. Если вечером здесь было неважно, так теперь вовсе неинтересно стало. Подпалили фашисты позади вышки какую‑то церквушку. Горит она медленно, как свеч–а, и ярко, а вышка на ее фоне точно отпечатанная. Лучшей мишени не придумать. И свист кругом, свист —из тяжелых орудии, из легких, из минометов, из чего попало садят.
Разобрала тут меня злость. Пусть, решил, сшибаю, да только узнают прежде, как балтийцы держаться умеют. Подумал так, оглянулся — а на вышке полно народу стало. Нужно кому, не нужно — все здесь. Я на них:
— Кто лишний — марш назад.
Да где там! Меня же уговаривать начали: «Сойдите. Еще убьют ненароком». Так до утра все и проторчали там. Зря, пожалуй, а с другой стороны, и не зря. И представьте себе, никого даже не зацепило. Случайность, конечно.
А вот спроси — проявили мы тогда смелость? По чистой совести скажу — не знаю. Страшно ведь каждому было. Со стороны же поглядеть, может быть, мы на самом деле героями выглядели.
А вот в Ленинграде под обстрелом, и тут вот, когда осколки сыпались, страху ровно никакого не испытывал, но все‑таки рисковать не хотелось, Ведь проще же укрыться. А со стороны поглядеть, пожалуй, на труса похож будешь. Вот и разбирайтесь теперь. Впрочем, заниматься анализами и ярлыки наклеивать разные теперь не время. Главное, я считаю, это — самому не дрогнуть в минуту опасности, только опасности настоящей, и другим не дать сдрейфить. Вот это и будет, как мы, моряки, говорим, нормально. Это, пожалуй, и будет настоящей храбростью.
КОНЕЦ «ЛАСТОЧКИ»
Командир береговой батареи Курт Гешке внимательно разглядывал в бинокль горизонт. Вдали маячило нечто вроде паруса. Ясно, что советские катерники–балтийцы снова что‑то затевают.
Гешке был зол на катерников. Всю весну, лето и осень они отравляли ему существование. Особенно досаждали они по ночам. Сколько раз, выскакивая из блокированного Ленинграда, били они по батарее, убивали и калечили его людей, гасили прожекторы и уносились так же неожиданно, как и появлялись. А попасть в быстроходный, верткий катер из пушки не так‑то просто. С таким же успехом можно пытаться подстрелить из пистолета стремительную морскую ласточку.
Иногда на море показывалась цель более подходящая— караван советских судов. Батарея немедленно открывала бешеный огонь. Но неизменно появлялись катера, расстилая за собой дымовую завесу. Корабли исчезали в ней, как в облаках. Батарее оставалось бить лишь наугад. Зато из стлавшегося над морем облака катера посылали на батарею дождь пуль и снарядов.
Как‑то одна из этих пуль попала Гешке в лицо и располосовала щеку. Рана была пустяковая и зажила быстро — не удалось даже побывать в тылу, но безобразный рубец, перекосив физиономию, искривил рот, и с тех пор у Гешке был всегда такой вид, точно его тошнило.
С наступлением зимы Гешке решил, что теперь‑то ему наверняка удастся передохнуть. Толстый синеватый лед быстро сковал Финский залив. Гешке с радостью поглядывал на его стеклянную блестящую поверхность, как на доброго, хотя и безмолвного союзника.
Но однажды в погожее ясное утро запыхавшийся ефрейтор доложил, что на льду показался парус. Парус? Это было настолько неожиданно, что Гешке самолично выбежал на берег.
Парус приближался со стремительной быстротой. Вскоре удалось разглядеть, что под ним находились люди.
— Буер! — сообразил Гешке.
Советский буер — своеобразные сани под парусом — с моряками–катерниками. Под огромным парусом он летел по льду с быстротой ветра. И прежде чем Гешке скомандовал открыть по нему пулеметный огонь, буер пронесся перед самой батареей, как белое привидение. Можно было разглядеть даже надпись на узком борту — «Ласточка». И Гешке с яростью заметил, что один из матросов насмешливо помахал ему рукой.
Солдаты кинулись к пулемету, но в этот момент с удаляющегося буера послышался короткий треск автомата—и ефрейтор упал с дыркой во лбу. Двух лучших батарейцев пришлось отправить в госпиталь — одного с пулей в животе, другого с простреленным плечом. Хорошо еще, что сам он, Курт Гешке, остался цел.
Когда буер под всеми парусами показался в следующий раз, Гешке сумел организовать ему достойную встречу. По буеру еще издали открыли огонь из всех автоматов и пулеметов. Правда, огонь этот причинял буеру мало вреда. Единственной заметной мишенью был парус. Пули прошивали его без всякого видимого ущерба. Это не мотор, вспыхивающий даже от случайного попадания. Распластавшихся на полозьях людей подстрелить оказалось трудно. Впрочем — и это было ясно видно, — когда буер проносился мимо, один из находившихся на нем моряков странно дернулся и выронил на лед пакет.
Не ожидая команды, солдаты бросились его подбирать. Гешке невольно перевел бинокль с удаляющегося буера на этот пакет, перетянутый бечевкой. «Что в нем может быть? А вдруг сало?» — подумал он и даже проглотил слюну. Толстое розовое сало, которое они везли на один из своих постов. На морозе оно становится твердым и особенно вкусным…
Едва Гешке собрался крикнуть, чтобы пакет немедленно несли к нему, не распечатывая, как произошло нечто странное. Там, где только что были его солдаты, поднялось высокое сверкающее дерево с бело–пепельной кудрявой вершиной. Больно хлестнувший в уши звонкий удар взрыва бросил его, Гешке, наземь. И когда он, наконец, вскочил на ноги, на том месте, где был пакет, чернела огромная полынья с рваными зубчатыми краями. Над ней медленно собирался клуб сероватого дыма. Это все, что осталось от солдат.
От досады Гешке был готов тогда побить самого себя. Как мог он, старый опытный офицер, попасться в эту детски простую ловушку, как не сообразил, что эти хитрые черные дьяволы подбросили ему обыкновенную мину! Этого он не мог себе простить никак.
С тех пор Гешке несколько раз наблюдал, как проносились по льду легкокрылые буера. Но они оставались вне досягаемости прицельного пулеметного огня, а бить по ним из орудий не было никакого смысла. И Гешке раздражала безнаказанность наглецов, шнырявших по льду у него под носом.
Но теперь, наблюдая за парусом, Гешке решил, что добыча от него не уйдет. С буером явно приключилось что‑то неладное: он стоял па месте. Правда, до него довольно далеко. Однако в бинокль видны копошившиеся возле буера люди.
«Наверное, наскочили на торос и перевернулись, — предположил Гешке. — Может быть, удастся захватить?»
Далекий парус трепыхал по ветру крылом подбитой чайки. Пока офицер соображал, выслать ему солдат на лед или подождать еще немного, парус вдруг выровнялся и наполнился ветром.
«Неужели опять уйдут?» — кольнула тревожная и вместе с тем приятная мысль, — приятная потому, что на сей раз все могло обойтись без излишних хлопот и волнений.
Парус, однако, рос и приближался. Несомненно буер держал курс прямо па батарею. В груди у Гешке шевельнулось злорадное чувство. Наконец‑то он не даст застать себя врасплох. По его приказанию солдаты в белых халатах мгновенно спустились на лед, замаскировались и застыли с пулеметами и автоматами наготове. Для верности он велел не открывать огня без команды. Если бить, так уж бить наверняка.
Теперь‑то ему удастся посчитаться хоть с одним из этих проклятых катеров на лыжах! Насколько ему известно, его батарея будет первая, которая подобьет один из буеров.
Буер приближался, как всегда, с неимоверной быстротой. С легкой досадой Гешке разглядел, что на нем был всего один пассажир. Он лежал на полозьях под самыми парусами.
«Остальные, видимо, покалечились при падении и остались на торосах», — решил Гешке. Предположение подкреплялось и тем, что буер шел без обычной легкости и грации, устремившись прямо на берег.
«Оставшийся на нем болван, видимо, не умеет управлять!» — снова подумал Гешке. Он опустил бинокль. И невооруженным глазом было видно, что единственный из команды буера лежал неуклюже, как куль. Офицер собрался поднять руку, чтобы дать сигнал открыть огонь, но остановился, осененный смелой идеей.
