Яцек Дукай - Иные песни
— Он не дает мне спать, не желает позволить мне заснуть, — повторял он, а посещающие Тюрьму софистесы и стражники-гыппырои обменивались понимающими взглядами.
Хиратия находила в этом источник злорадного удовлетворения.
— Так слышишь теперь? — иронизировала она. — Теперь понимаешь? Как он страдает.
— Это ведь отзвуки битвы.
— Что?
— Взятые в клещи под аурами людских кратистосов, они сражаются за собственное выживание.
— О чем ты говоришь?
— Время и пространство, эти понятия тоже ведь принадлежат Форме человека. Так уж мы воспринимаем мир: если что-либо существует, то существует в пространстве и времени: где-либо, когда-либо.
— Выходит, и этот здесь плененный, и те, из Сколиодои Земли, и их этхерный флот — все адинатосы на самом деле находятся в одном месте? Ты это хочешь сказать?
— Нет! Не понимаешь? «Место» вообще не свойственно их Форме, не обо всех субъектах бытия можно сказать, что они где-то находятся. Где находится воображаемый тобой город, мертвые, о которых ты вспоминаешь; предметы, о которых ты думаешь, которые тебе снятся? Ни нигде, ни везде, ни тут, ни там, ни в твоей голове, ни снаружи.
— Но ведь он стонет так с самого начала, целыми годами, а битва, даже если уже и началась…
— Время — оно ведь тоже не принадлежит их Форме. Нет «начала», нет «сейчас» и «тогда».
— Выходит, что они…
— Можно ли вообще говорить: «они»?
— Акер!
— Эти песни муки… Кратистоубийца ударил его, он умирает, выходит — распадается его Субстанция. Именно потому мы вообще его видим, как бы ни видим; потому-то столь половинной, слабой Формой обладают Сколиодои Земли, потому-то они и не поглотили земные сферы. Кратистоубийца ударил, человек побеждает нечеловеческое.
Акер Нумизматик заглядывал с террасы башни во внутреннюю часть кратера, наблюдал за показаниями периферийных часов. Все легче становилось ему поверить самым безумным гипотезам. Допустим, что Кратистоубийца и вправду войдет в сердце Искривления, в самый центр Арретесового Флота, доберется до кратистоса адинатосов. Скажем, убьет его. Каковы шансы на то, что потом эстлос Бербелек вернется в то же самое место и в тот самый момент, из которого вышел, что он попадет в ту же самую Форму пространства и времени? Что не выйдет, к примеру, в мире адинатосов? Или, говоря по сути, нигде. Или же попадет сюда, в Перевернутую Тюрьму? Или же вообще, куда угодно, когда угодно…?
Чем дольше он об этом размышлял, тем сложнее было не замыкаться на страшной очевидности. Он вспомнил, с какой легкостью эстлос Бербелек вошел в кратер и вышел из него, из морфы плененного адинатоса, как она стекла по нему, практически не оставляя следа. Вспомнил он и рассказы гыппырои, как схватили этого адинатоса, как он появился на Луне, про его марш в направлении Лабиринта. Вспомнил он и самого пана Бербелека.
В конце концов, софистес сунул руку в карман и вынул старинную, тяжелую монету; повертел ее в костлявых пальцах. На аверсе — Госпожа, на реверсе — Лабиринт. Любопытство, наверняка, будет последним, что он утратит из морфы; скорее уже, он перестанет быть Акером, чем софисте сом. В последний миг он еще пытался убедить себя вернуться к привычной старости, к людской дряхлости. Только крайне трудно было ему находить убедительные аргументы, эта морфа мало уже что могла ему предложить. А может он просто-напросто не выспался… Уж лучше положиться на испытанный метод. Акер подбросил монету. Не без усилий перехватив золотую деньгу, Акер открыл ее блестящее лицо. Лабиринт.
Он оглянулся в сторону башни — никто не смотрит, Хиратия тоже куда-то исчезла. Как можно скорее, он запустил меканизм помоста, защелкивая на зубчатых колесах огромные перпетуум мобиле. В скрежете передач, полиспастов и цепей тот начал опадать к насыпи в кратере. Акер натянул на лицо маску аэромата и, сжимая в потной ладони старинную монету, встал на пандус. Даже не стал ждать, когда он остановится.
То, что не было ни облаком пыли, ни туманом, ни песчаной бурей, ни стадом анайресов, то Плененное, от которого он уже не мог отвести взгляда — неужто почувствовало его приближение? — раздулось сейчас, словно бы сделав глубокий вдох пыровой атмосферы Луны, и начало перемещаться к каменистому кургану, по склону которого скользил Акер Нумизматик.
Песнь адинатоса обретала новые силы и напряжение.
— Иду, кириос, — сопел софистес. — Иду уже.
Сухая, сожженная почва Луну хрустела под его ногами. Со стороны башни послышались голоса — еще не крики, но кто-то явно вошел только что на террасу, сейчас заметит опущенный помост, глянет в сторону Пытки. Софистес не стал оглядываться.
Стена Субстанции хаоса надвигалась на него все быстрее. Человек закрыл глаза и остановился, ожидая в неподвижности. Он не желал позволить себя обмануть эффектной какоморфии, слишком верному свидетельству людских глаз — впрочем, больше ему и не нужно будет ими пользоваться. Он дышал медленно, в ритме оборотов этхерных пропеллеров аэромата; они еще действовали. Акер размышлял над тем, распознает ли он тот момент, когда пан Бербелек заключит его в своих объятиях, приветствует арретесовым поцелуем. Почувствует ли он. Ибо, если тот, который чувствует, и то, что чувствуется, подчиняется действительно одновременной перемене…
Ну вот, мчались нетерпеливые мысли, уже весоршилось, должно было весоршиться, не слышу их криков, да и аэромат уже не шумит, погоди, а дышлу ли я сам? Воздуха, довзуха, водзуха, воозуууха — айэйх, уже не болят ноги, не болит глогова, чейсчас, лжен коцнуца, моя глогова, тлолько какже — чейчас, чейчас, потому что бузаду, я же хозател звздохнуць, котоко не тхеаэра, эхтера! Котолькобы мопонитьця, это я, есьмяесть от Блебелека, нелыплыву в невздухе — бане Бельблебле, банеблеблеблелеблебле…! Обже, нидедеде, не появицаца! Начачала исчусытывалам растрахи, а влепцикле, в ниахкакой горбите, как насобираваюца, хирио, хирио, палбы наклени, рапвда незнамо илиимеюсь их. Онжегрывзаеца, накаегде найду, пошылваю к банеблебельбелелелелекови — аккерр мня зовут! Аккер мня возовут! Я незабываець! Аллелелеле имйон уш повспоминам, в зазным адду кулунновых, так шле коблюйе. Чыяттовижу, чыйятослышу, чыйятовчуцтвуйю, неезнам. Ньйем штаку забрежных, турых натры, оборажны на квястах, шалым козможетце, шалым лисе: траз! Икъюж мыбылко хон, облаз, объяз, обумерев, сегда имиён: банбельблеблеллллелелеэллелелелелелелельеле…
леллллелелеэллелелелелелелельелелеллллелелеэллелелелелелелельелелеллллелелеэллелелелелелелельеле…
Ω
ПАН БЕРБЕЛЕК
Пан Бербелек надевает этхерные доспехи. Подходящего размера не было, лунным демиург осам ураноизы пришлось их выковать и подстроить специально по мерке пана Бербелека. На спине, под лопатками, на междуэтхерных костях были закрепленыикаросовые бутоны; стратегос чудом не сгибается под их тяжестью. Между бутонами слуги подвешивают кольчугу со Сколиоксифосом, при каждом движении рукоять трется об уже разогнанную внешнюю границу доспеха. Теперь еще круговицы, кругошлем; пан Бербелек поправляет под ним движениями бровей и губ белую маску аэромата — два шага по эластичному языку, выдвинутому из раскрытой настежь головы межзвездной моли, и он сходит на самый краешек космической бездны.
Перед ним, под ним, над ним, куда не бросишь взгляд на темное звездное пространство — битва в разгаре. Седьмой час резни в небесных сферах, от неустанного грохота сотрясается даже «Мамерута», у всех уши залеплены воском и общаются жестами; разрывающая череп какофония несется через этхер, может показаться, что дрожит сама сфера неподвижных звезд. «Мамерута» идет наискось через огонь сражения, горят рваные крылья, скрежещет и стонет кружащая конструкция, сложно удержать равновесие на гладком языке. Астролог Лабиринта в последний раз указывает азимутальные звезды, пан Бербелек поднимает руку, доулосы дергают за боковые пыросети, язык начинает вибрировать, волна жара от близкого пыровника возмущает обороты моли, кто-то выпадает из ее головы, панический вопль теряется в грохоте битвы… Пан Бербелек прыгает в бездну.
Падает. Напрягает морфо-чувствительные кости икаросов, ураноизовые микромакины меняют орбиты тяг, и крылья тут же начинают разворачиваться-расцветать, раз, два, четыре, восемь, шестнадцать, тридцать две плоскости ажурной тени раскрываются за ним из мастерски сложенных бутонов, с каждой секундой — все быстрее. Через двадцать секунд он распростерся уже чуть ли не на половину стадиона; падение к центру мира, к невидимой Земле задерживается. Посредством деликатных напряжений морфы он станет теперь управлять углом наклона крыльев, выхватывая ураноизу только из тех эпициклов, которые понесут его к избранной цели.
Цель — он не спускает ее с глаз. Несколькими минутами ранее туда направились два эннеона Гиерокхариса, очищая дорогу для пана Бербелека, во всяком случае, ту ее часть, которую могли очистить; вместе с ними, под штандартом внука Госпожи, в бой отправилась Аурелия Кржос. Икаросы не одинаково темные: если хорошенько присмотреться, можно заметить тонкие узоры, вытравленные в крыльях, симметрические узлы жил алкимии аэра и Ге — различные для различных отрядов Всадников Огня. Пан Бербелек высматривает рытеров Гиерокхариса. Ага, вон там. Он проверяет положение созвездий, определяющих путь к вычисленному астрологами сердцу Искривления. Там. Он напрягает икаросы. Изменение направление полета определяет изменение высоты и громкости звука, с которым космический этхер сталкивается с этхером доспехов — самые лучшие навигаторы плывут с закрытыми глазами, вслушиваясь лишь в музыку небесных сфер.
