Мервин Пик - Титус Гроан
Единственным утешением служило старику то обстоятельство, что отныне Титус перейдет под полные его контроль и покровительство. Баркентин раз за разом повторял себе это высохшими губами.
Меры, принятые Стирпайком для организации поисков, в ходе которых Баркентин узнал юношу много лучше, чем прежде, произвели на старика благоприятное впечатление. Строго говоря, оба они друг друга терпеть не могли, и тем не менее Баркентин стал проникаться ревнивым уважением к методичности и расторопности, с коими действовал молодой человек. Стирпайк скоро заметил самые еще слабые признаки оного и не преминул на нем сыграть. В день, когда поиски были, по распоряжению Баркентина, прекращены, юноша получил приказ явиться в Грамотную Залу. В ней он нашел оборванного Баркентина, восседавшего в кресле с высоким прислоном за каменным столом, заваленным множеством грамот и книг. Казалось, будто это узластая борода старика уселась на камень промежду его морщинистых дланей. Подбородок Баркентин задрал, выставив напоказ шею, словно бы изготовленную из двух кусков каната, нескольких шнурков да множества обрезков простой бечевки. Лицо Баркентина, как и лицо отца его, покрывало почти немыслимое количество морщин, так что глаза и рот старика, когда они закрывались, совсем пропадали из виду. Костыль стоял, прислоненный к каменному столу.
— Вызывали? — осведомился от двери Стирпайк.
Баркентин поднял на него пылающий, гневный взгляд и опустил книзу исчерканные морщинками уголки рта.
— Поди сюда, ты, — скрипуче приказал он.
Стирпайк быстро, но как бы косвенно, по странному его обыкновению, приблизился к столу. Ковра на полу не было, шаги Стирпайка гулко разносились по комнате.
Подойдя и остановившись перед стариком, он склонил голову набок.
— Поискам конец, — сказал Баркентин. — отзывай своих псов. Слышишь?
Стирпайк поклонился.
— Хватит глупостей! — пролаял старческий голос. — Нагляделись, довольно, чтоб я пропал!
И он принялся скрестись, просунув руку в жуткого вида дыру на своем багровом тряпье. Во все продолжение этой операции собеседники молчали. Стирпайк начал было переносить вес тела с одной ноги на другую.
— Куда это ты собрался? Стой на месте, жалкая крыса, понял? Клянусь требухой матери, которую я зарыл кверху задницей, держись ровнее, мальчишка, держись ровнее!
В волосках, окружавших рот Баркентина, сквозила слюна, пальцы его постукивали по уже выложенному на стол костылю.
Стирпайк поджал губы. Он следил за каждым движением старца, надеясь сыскать брешь в его доспехах.
Сидя за столом, Баркентин еще мог сойти за нормально сложенного человека, но даже Стирпайк испытал потрясение, увидев, как он сполз с кресла, поднял руку за костылем и стал, постукивая деревяшкой и поскрипывая кожей, огибать стол, как раз до поверхности которого и доставал его подбородок.
Стирпайк, будучи и сам юношей далеко не рослым для его семнадцати, понял, что если Распорядитель Ритуала придвинется еще на несколько вершков, то упрется ему колючим носом в живот на ладонь ниже пупка, этого центра, от которого пляшет глаз рисовальщика, реликта, потаенные потенции коего оценил, быть может, один лишь покойник Свелтер, находивший в нем, когда повару приспевала охота позавтракать в постели вареными яйцами, невалкую солонку.
Стирпайк поймал себя на том, что уставился, сколь это ни неуместно, сверху вниз на словно нарочно подставленный взгляду клок наморщенной кожи. Два глаза горели на его измятой гофрированной поверхности. По контрасту с сухой, песчаного цвета кожей, они казались карикатурно жидкими — смотреть в них было все равно, что подвергаться испытанию водой: любая невинность в них утопала. Глаза выплескивались за сухие ободы двух зараженных колодцев. Ресницы отсутствовали.
Баркентин обогнул каменный стол так проворно и споро, что даже слегка испугал Стирпайка, неожиданно объявившись прямо под его носом. Переменчивый стук — щелканье костыля и подошвы — внезапно смолк. Негромкий запоздалый звук, совершенно самостоятельный, казался в наступившей тишине громовым, исходящим невесть откуда. Это шаркала ступня Баркентина, упершегося в пол костылем. Баркентин уравновешивался. Въедливость, написанная на лице старика, была слишком неприкрытой, чтобы вглядываться в него долее единого мига. Стирпайк, торопливо обозрев его, смог прийти лишь к одному выводу — либо плоть этой головы и ярость, в ней поселившаяся, слились в единое вещество, из которого и изготовлен старик; либо все прочие головы, какие он когда-либо видел, были масками — масками вещества per se[13], без каких либо примесей бестелесности. Голова старого деспота и была его сознанием. Она была создана по образцу и подобию оного и из него одного.
Стирпайк стоял слишком близко к ней — к ее наготе. Нагая, сохлая, с влажными колодезными устьями подо лбом, взрыхленным граблями времени.
Но отодвинуться юноша не мог — без того, чтобы на него не низвергнулся, вернее сказать, не возвергнулся гнев иссохшего божества. Стирпайк закрыл глаза и начал ощупывать языком дупло в зубе. Затем послышался некий звук — это Баркентин, исчерпав, надо полагать, все удовольствия, какие доставляло ему созерцание, снизу вверх, лица молодого человека, плюнул — дважды и в очень быстрой последовательности — каждый плевок отыскал себе временное пристанище на опущенных веках Стирпайка.
— Открой их! — приказал надтреснутый голос. — Открой, ублюдочное отродье гулящей крысы!
Открыв их, Стирпайк с изумлением обнаружил, что семидесятилетний старик раскачивается на единственной своей ноге, занеся костыль над головой. Впрочем, костыль нацелен был не на Стирпайка — Баркентин раскручивал его в воздухе, держа за ручку и собираясь, судя по всему, треснуть им по столу. Он и треснул — и костыль выбил из лежащих там книг густое облако пыли. В облаке этом отчаянно трепыхался какой-то мотылек.
Когда пыль осела, молодой человек, который глядел на нее, свернув голову к плечу, полузакрытыми темно-красными глазками, услышал, как Баркентин произносит:
— Так что псов можешь отозвать! Пропади я пропадом, если сейчас для этого не самое время! Самое время, да и хватит уже. Девять дней потратили ни на что! Ни на что! — клянусь камнями, ни на что! Ты слышишь меня, блудливый олух? Слышишь?
Стирпайк приступил к выполнению сложного поклона, приподняв брови, дабы подчеркнуть, что барабанные перепонки его доказали свою состоятельность по части требований, к ним предъявляемых. Если бы юноша в большей мере владел тонким искусством жеста, он мог бы попробовать, прибегнув к некоему сверхизящному изгибу тела, передать ту мысль, что какие бы акустические затруднения он ни испытывал, оные коренятся в необходимости не столько напрягать слух, сколько напрягаться самому в ответ на сведения таковым доставляемые.
Оказалось, впрочем, что и начатый-то поклон завершать никакой нужды не имелось, поскольку Баркентин опять саданул костылем по лежащим на столе книгам и грамотам, подняв новое облако пыли. Взгляд его оторвался от юноши: Стирпайк ощутил под ногами дно — хотя бы в одном только смысле — в том, что паводок больше не накрывал его с головой. Каменный стол, словно луна, оттянул опасный прилив на себя.
Юноша вытер глаза одним из носовых платков Прюнскваллора.
— Что это за книги, мальчишка? — взревел Баркентин, засовывая ручку костыля обратно под мышку. — Что они такое, чтоб у меня кожа с башки пооблезла?
— Книги Закона, — ответил Стирпайк.
Четырежды долбанув костылем в пол, старик снова оказался прямо под ним и снова облил его жидким, кипящим взглядом.
— Верно, клянусь слепыми стихиями, — сказал он. И, покашляв: — Ну чего стоишь, пялишься? Что такое Закон? Отвечай, чтоб ты сдох!
Ни мига не помешкав, Стирпайк ответил — и червячок коварства задергался, как живая наживка, на крючке его разума:
— Участь, сударь. Участь.
При всей пустоте, туманности и банальности этого ответа он был правильным. И Стирпайк это знал. Старик признавал только одну добродетель — Повиновение Традиции. Участи Гроанов. Закону Горменгаста.
Никакой отдельно взятый Гроан во крови и плоти его не смог бы пробудить в старике преданность, питаемую им к «Гроану» абстрактному — к символу. Единственная забота Баркентина состояла в том, чтобы этот род, в темном его величии продолжал течение свое вовек, уподобляясь реке, повинующейся изгибам земных впадин.
Семьдесят шестой Граф, даже будь он найден живым или мертвым, утратил право лежать средь Гробниц. Баркентин целый день провел, роясь в томах, трактующих ритуалы и прецеденты. Построенный в виде таблиц свод непременных процедур, к коим надлежало прибегнуть в обстоятельствах необычных и непредвиденных, оказался настолько полным, что в конце концов старик откопал точную аналогию того, что следовало исполнить после пропажи лорда Сепулькгравия — четырнадцатый граф Гроан также сгинул, оставив, подобно нынешнему, малолетнего наследника. На поиски пропавшего отвели девять дней, по истечении коих положено было провозгласить законным Графом ребенка, чего ради оного помещали на плавающий по озеру связанный из сучьев каштана плот, вложив ему в десницу камень, в шуйцу — ветку плюща, а на шею повесив ожерелье из улиточьих домиков; меж тем как ближайшие родственники и все приглашенные на «Вографление» стояли, сидели, лежали и по иному корячились в ветвях росших окрест древес, укрытые их листвой.
