Мэри Стюарт - Кристальный грот
Сам Кадаль, наверное, услыхал, как я поднимаюсь верхом по долине, ибо, едва я успел спешиться, он бегом спустился по тропе у скалы, принял уздечку из моих рук и, поднеся мои ладони к губам, поцеловал.
— Послушай, что случилось? — удивленно спросил я. Ему нечего было бояться за мою безопасность: я регулярно присылал о себе успокоительные известия. — Разве до тебя не дошла весть о моем приезде?
— Да, я получил ее. Но с тех пор прошло много времени. Ты хорошо выглядишь.
— И ты неплохо. Здесь все в порядке?
— Да, сам все увидишь. Если уж приходится жить в месте вроде этого, то есть немало способов неплохо в нем устроиться. А теперь пойдем наверх, ужин готов.
Он пригнулся, расстегивая у коня подпругу и предоставив мне одному подниматься к пещере.
Чтобы сделать все, что он сделал, времени у Кадаля было немало, но при всем том я был потрясен, это казалось маленьким чудом. Все стало по-прежнему на залитой солнцем зеленеющей лужайке.
Между зеленых завитков молодого папоротника сквозь траву проглядывали звездочки маргариток и анютиных глазок, спешили скрыться с глаз, юркнув в усыпанный цветами терновник, молодые кролики. Струилась кристально чистая вода, и в кристальной ее прозрачности на дне источника видны были серебрящиеся камешки. Над источником, в своей нише из папоротника, стояла резная фигурка божества; должно быть, Кадаль нашел ее, когда очищал источник от засорявшего хлама. Он нашел даже чашечку из рога. Она стояла там же, где всегда. Я отпил из нее, плеснул несколько капель богу и вошел в пещеру.
Прибыли мои книги из Малой Британии; вплотную к стене пещеры был приткнут огромный сундук, как раз там, где находился раньше ящик Галапаса. Там, где был его стол, стоял теперь другой, я признал его, это был стол из дворца моего деда. Бронзовое зеркало снова висело на своем месте. В пещере было чисто, сухо и приятно пахло. Кадаль сложил из камней очаг, в нем лежали теперь дрова — оставалось только зажечь огонь. Я почти ожидал увидеть у очага сидящего Галапаса, а на выступе у входа — сокола, устроившегося там в ночь, когда маленький мальчик со слезами на глазах покинул эту пещеру. Над скальным выступом в глубине, среди густых теней выделялась одна, особенно плотная, скрывавшая кристальный грот.
Ночью, когда огонь угас, я лег на подстилку из папоротника, завернувшись в одеяла и, слушая шелест листьев у входа в пещеру и чуть более далекое журчание ручья — единственные звуки, оставшиеся в этом мире, — закрыл глаза и заснул, как не спал с далекой поры моего детства.
8
Подобно тому, как лишенный на время вина пьяница считает, что излечился от своих вожделений, я полагал, будто излечился от своего стремления к тишине и одиночеству. Но уже в первый раз проснувшись в пещере Брин Мирддина, я осознал, что место это было для меня не убежищем, но жилищем. Апрель, наконец, сменился маем, на холмах перекликались кукушки, среди молодых папоротников расцвели колокольчики, вечерами доносилось блеяние ягнят, а я ни разу не подошел к городу ближе вершины холма в двух милях к северу, там я собирал листья и побеги салата. Кадаль ежедневно отправлялся вниз за припасами и последними новостями, да дважды вверх по долине поднимались гонцы, один со свитком зарисовок от Треморина, другой — с новостями из Винчестера и деньгами от моего отца — письма он не привез, но подтвердил, что Пасцентий в самом деле собирает войска в Германии, и война непременно начнется еще до конца лета.
В остальное время я читал, гулял по холмам, собирал растения и готовил лекарства. Сочинял и музыку, и песни пел — некоторые заставляли Кадаля поглядывать на меня искоса и качать головой. Какие-то из них по-прежнему поют, но большую часть лучше забыть. Одной из последних была вот эта, я спел ее, когда май обрушился на город во всей силе своего безудержного цветения и среди кустов зажглись синие огоньки колокольчиков.
Кругом серо и голо, обглоданным костям подобны
стоят деревья;
Наряд их летний сорван с них, блеск
Синих вод, травы краса и ивы косы —
И даже птичий свист — украдены.
Похитила их девушка, она гибка, как ива,
Беспечна, словно пташка по весне,
И голос ее звонок.
Она танцует над поникшим тростником
И след ее сияет во траве увядшей.
Я дар готов принесть принцессе дев
Но есть ли здесь, в пустой долине, нечто
Достойное ее вниманья?
Свист ветра в камыше, дождя алмазы
Пушистый мох, одевший камень…
Что мне осталось для нее? Лишь мох на камне.
И отвернувшись сонно от меня, она смыкает веки.
На следующий день я шел по заросшей лесом долине в миле от дома, пытаясь отыскать дикую мяту и горько-сладкий паслен, когда, словно в ответ на мой зов, навстречу мне вышла она. Девушка поднималась по тропе среди колокольчиков и папоротников. Возможно, что это я призвал ее. Стрела остается стрелой, кто бы из богов ни направил ее.
Я замер у группы берез, глядя на нее так, будто она могла раствориться в воздухе, будто она на самом деле соткана из сна и желания, осиянный солнцем призрак. Я не мог шевельнуться, хотя все тело и душа мои рвались навстречу ей. Она заметила меня, на лице ее промелькнула смешинка, и она легкой походкой направилась ко мне. В игре пляшущего света и колеблющихся теней она по-прежнему казалась нематериальной, шаг ее будто и не тревожил травы, но она приблизилась, и я убедился, что это не видение, но та Кэри, которую я помнил, в коричневом платье из домотканой материи и пахнущая жимолостью. Но теперь на ней не было капюшона, волосы свободно ниспадали на плечи и на ногах ничего. Лучи солнца проглядывали сквозь шелестящие на ветру листья и играли в ее волосах отблесками света на воде. В руках она держала букетик колокольчиков.
— Милорд!
Слабый ее голос звучал приветливо. Я стоял неподвижно, с достоинством, окутывавшим меня подобно плащу, но все мое тело трепетало, как конь, который чувствует одновременно узду и шпоры. Подумалось, не намерена ли она поцеловать мне руку и на этот раз, а если так, то что мне делать.
— Кэри! Что ты здесь делаешь?
— Собираю колокольчики. — Взгляд ее был так невинен, что это совершенно обезоружило меня. Она подняла букет и со смехом посмотрела на меня поверх него. Одному богу ведомо, что могла увидеть она в моем лице. Нет, она совсем не собиралась целовать мне руку. — Разве ты не знаешь, что я ушла из обители Святого Петра?
— Да, мне сказали. Я подумал, что ты, должно быть, ушла в какой-то другой монастырь.
— О, только не это. Я ненавижу монастыри. Там как в клетке. Некоторым нравится, они чувствуют себя там в безопасности, но это не по мне. Я не создана для такой жизни.
— Однажды и со мной собирались проделать нечто подобное, — заметил я.
— Ты тоже убежал?
— Да. Но я убежал еще до того, как меня заперли. А где ты живешь теперь, Кэри?
Она, казалось, не расслышала вопроса.
— Ты тоже не предназначен для этого? Я хочу сказать, не хочешь быть скованным?
— По крайней мере, не такими цепями.
Она удивилась такому ответу, но я и сам толком не знал, что хочу сказать, поэтому придержал язык и лишь смотрел на нее без всякого выражения, всем существом своим наслаждаясь счастьем этого момента.
— Мне было жалко твою матушку, — сказала она.
— Спасибо, Кэри.
— Она умерла вскоре после твоего отъезда. Наверное, тебе все уже подробно рассказали?
— Да. Я побывал в монастыре, как только возвратился в Маридунум.
Она чуть помолчала, глядя вниз. Провела босой ногой по траве скромным танцующим движением, от которого зазвенели золоченые бубенчики на ее поясе.
— Я знала, что ты вернулся. Все об этом говорят.
— Правда?
Она кивнула.
— Мне в городе сказали, что ты не только великий маг, но еще и принц…
Говоря это, она подняла взгляд, и в упавшем голосе ее прозвучало сомнение. Я был одет в самые старые из своих одежд, на тунике виднелись оставленные травой пятна, которые даже Кадаль не смог отстирать, накидка была вся в репейнике и порвана колючками ежевики. Мои сандалии были сделаны из холста — такие носят рабы; в кожаных по длинной сырой траве не очень-то походишь. Даже по сравнению с тем просто одетым молодым человеком, которого она видела раньше, я выглядел, должно быть, просто бродягой. И она спросила с наивной прямотой:
— А теперь, после смерти матери, ты по-прежнему принц?
— Да. Мой отец — Верховный король.
Губы ее приоткрылись.
