Андрей Посняков - Дальний поход
Но теперь-то богатырь тот вернулся! Услышали боги тайные мысли пухленькой Анине, и теперь вроде бы и что-то делать бы надо – а что, да как – девчонка не знала. Спрашивать же ни у кого не хотела, и не потому, что стеснялась, просто… ну их, задавак этих, смеяться еще будут, да песенки обидные петь. Уж она-то как-нибудь сама разберется… придумать бы только – как. Для начала бы – быть к богатырю поближе, а уж там… там, может, и сладится что.
Вот ведь славно придумала Анине – выходит, не хуже, чем у других, умишко, зря ее менквихой толстопятой в детстве дразнили. На славу, на славу… Теперь – и делать.
Тут уж Анине больше не раздумывала – все равно ничего не придумается, и эта-то мысль, честно сказать, случайно пришла – а отбросив все свои страхи, отважно пошла к частоколу, к костру, хворосту корявого в охапку набрав. Немного, а так, если вдруг спросят – куда, так ответить – мол, дровишки несу.
И эта мысль тоже девчонке понравилась, Анине даже себя похвалила – хитрая, мол! Подождите-ка, то ли еще будет!
Все бы и хорошо, да вот только одна незадача случилась: девушка с лучшими намерениями к костру, а богатырь, не поглядев, – ей навстречу, да мимо, куда-то в лес. С топором пошел, наверное, дубину новую вырубать. Старая прохудилась, что ли? Нет, не может дубина прохудиться – чай, не березовый туес.
Однако что же делать-то? Подумала-подумала дева, да, бросив хворост, пошла следом за богатырем в лес. Только вот замешкалась малость да заплутала – смеркаться уж начинало, а богатырь-то неизвестно куда пропал. Покричать бы, да побоялась Анине кричать, мало ли, вдруг воины из лесу выскочат, скажет, кому тут кричишь, к кому взываешь? Взмахнут огромными кривыми ножами – они саблями прозываются, – да покатится голова с плеч! Жалко голову-то, своя, чай, не чужая.
Пошла было Анине обратно, да заплутала, она и раньше, в родных-то местах, этак вот иногда терялась – но тогда орала, звала, а уж ныне…
Ныне уселась девица на пригорке под толстой кривой сосною, да, спиной к теплой коре прижавшись, заплакала, запричитала – никому-то, мол, не нужна…
Причитала, плакала, потом голову подняла, вдруг видит – глаза чьи-то в лесу сверкнули! Большие такие глаза, желтые! То ли спинокрыл, то ли – куда хуже – волчатник, от стаи отбившийся!
Тут уж реветь некогда, главное – поскорей спрятаться. Вот, хоть под корни… кабы на змею только не нарваться, укусит – и все… Оглянулась Анине – а неведомый желтоглазый хищник уже совсем близко подкрался – даже сопение его слышно стало! Видать, к прыжку приготовился, сейчас ка-ак бросится, да ка-ак…
– Ой, мама!!!
Взвизгнув, девчонка проворно юркнула под корни… да так удачно, что провалилась в какую-то глубокую яму, и уже оттуда, из ямы, услышала, как заклекотал, завыл неведомый хищник, забил хвостом оземь – видать, с досады, злился, что ускользнула добыча, ушла.
Ни жива ни мертва сидела Анине в яме, пока страшный зверь не ушел. Не рычал больше – только вдалеке где-то голос почудился, будто звали кого-то:
– Ноляко, Ноляко…
А ямища-то оказалась глубокой, не вылезти, так бы Анине там и сгнила, обглодали б подземные демоны ее белые косточки, кабы не почувствовала угодившая в ловушку дева, что яма-то – велика, не яма – пещера целая! И – в паре десятков шагов – вроде как свет… На свет и пошла бедолага, там и наружу выбралась – совсем недалеко от бывшего девичьего дома. Прибежала к своим ни жива ни мертва, запричитала:
– Ой, девы, чего расскажу! Страсти-то какие! Слушайте.
Верткий и худой Яшка Вервень за все свои, невеликие покуда, года никогда еще не видал такой красивой девы, как юная полоняница Ябтако, стройненькая, пригожая, с глазами – как звезды. Вот, как первый раз – там еще, на севере – увидел, так и… Ну, прямо всем хороша дева – и работяща, и красива, и нраву веселого, вот только одно плохо – язычница, но так эта беда поправимая! Отец Амвросий с удовольствием покрестит, вот только б крестильное имя придумать, что на старое – Ябтако – было похоже… чтоб красивое было. Скажем… ммм… Яшка задумался, почесал голову, да, так ничего и не придумав, пристал к деловито хлебавшему уху немцу.
– Херр уважаемый Ганс, спросить кой-что можно?
– Спросить? – наемник скосил глаза. – Ну, доннерветтер, попробуй! Только быстрее давай. Некогда тут с тобою косы точить.
– Не косы, уважаемый херр Ганс, а лясы.
– Одна сатана. Так спрашивай же!
– Я вот насчет имени… Не знаешь ли такое, христианское, девичье, чтоб на букву «Яз» зачиналося?
Обстоятельно облизав ложку, Штраубе недоуменно хмыкнул:
– Ну ты и спросил, вертлявый! На «Яз» говоришь? Хм… Ясфирь, если только.
– Ясфирь, ага… – запомнил Яшка.
– А еще – Януария.
– Януария? – вот тут молодой казак не поверил. – Так это вроде мужское.
– Так это Януарий – мужское, а Януария – женское, – сплюнув, пояснил немец. – Как Александр и Александра.
– Благодарствую, любезный херр Ганс!
Вскочив на ноги, Яшка Вервень, обогнув «кремль», со всех ног побежал к хижинам, как говорили Матвеевы казаки – «на посад». Вот уж кто по-настоящему не хотел никуда уходить отсюда – так это Яшка! Зачем? Когда тут так хорошо – красиво, тепло, ветры злые не дуют, а в реках да озерах рыбы полно… а еще здесь – Ябтако, ясноглазая дева. На протяжении всего пути сюда молодой ватажник оказывал деве знаки внимания – то цветок подарит, то туесок ягод.
Поначалу дичившаяся Ябтако постепенно стала в ответ улыбаться, правда, и держала себя строго, наверное, потому, что вдруг ощутила, что небезразлична этому юркому светлоглазому парню, что она теперь не какая-нибудь, а любимая… а в доме-то девичества учили тело свое абы как мужчинам не поставлять! Особенно тому, кому нравишься. Вот и страдал Яшка, ходил кругами, хоть и всех желавших до лакомого куска от Ябтако отогнал. Справился, вот ведь! Хоть и до драк доходило частенько, а с Ферапонтом Заячьи Уши едва до рубки сабельной не дошло. Хорошо, Ухтымко вовремя подскочил, разнял… да не дошло дело до атамана.
Ябтако как раз шла с другими девами, возвращалась с реки, мокроволосая, босая, веселая. Вервень не стал при всех приставать, схоронился в кустах, да потом неспешно пошел сзади, выждал момент – ухватил за руку:
– Ябтако, милая! Пошли, погуляем, а?
– Гулять? Ой, Яш-ша! – девчонка расхохоталась. – Я, может, спать хочу.
– Так мы недолго, ага? Вона, небо-то какое – закат, красотища. А ты сразу – спать.
– Небо? Закат? – повторила юная пленница.
Она еще не совсем хорошо понимала речь бледнолицых дикарей, хотя и старалась – сама Митаюки-нэ говорила, чтоб язык демонов учили, а уж эту деву умом не обидели боги… и кое-чем еще. Все пленницы Митаюки слушались, все же – своя… и – жена самого главного бледнолицего вождя! Как сейчас оказалось – почти самого главного.
– Ну, пошли, а? – Яшка умоляюще скривился. – Хошь на колени встану?
– Хочу! – сверкнула глазищами дева.
Вервень недолго думая бухнулся в траву. И не зря! Ябтако ласково погладила его по голове, сказала что-то по-своему, а по-русски добавила:
– Вот ведь дурень! Ладно, пошли. Только недолго.
– Недолго, ага…
Ябтако не смогла бы сейчас вспомнить, кто именно лишил ее непорочной девичьей чистоты, был ли то Яш-ша или кто другой – это было вовсе не важно, важно, что этот молодой парень, казак, сейчас этак вот смотрит, не отрывая глаза, и делает все, что она, Ябтако-нэ, скажет. И никого к ней не подпускает! Все так, как и учила Митаюки. Привязать к себе!
Девушка усмехнулась: да привязан уже, вон, как ластится, словно детеныш спинокрыла к матке. Помучить, что ли, его? Нет, пожалуй, достаточно уже помучился – Митаюки же предупреждала, чтоб не перегибали палку, да и… Да и себя хватит мучить, чего уж!
– Ябтако, а тебе какое имя больше нравится – Ясфирь или Януария?
– Мне мое имя нравится. Оно значит – «тоненькая, как молодая тростинка или стройная, как лань».
– Ты такая и есть, – казак нежно погладил девушке руку. – Как тростинка… как лань… Знаешь, Ябтако, я ради тебя… тебя ради…
Он хотел было поцеловать любимую в губы, да та увернулась со смехом, вырвалась, в сторону, к смородиновым кустам, отбежала, обернулась лукаво: мол, ну и что ты встал?
– И в жены меня возьмешь?
– Возьму!!! Вот хоть сейчас прямо!
Теряя разум – голову он давно потерял – Яшка схватил девушку за руку, притянул к себе, прижал, обнял, жарко целуя в губы. Руки его скользнули под оленью рубашку девы, ощутив нежно-манящую теплоту кожи, твердые косточки позвоночника, лопатки… твердеющую грудь…
– Тихо, тихо!
Закатывая глаза, Ябтако особенно-то не сопротивлялась, зачем? Когда и самой-то так хочется, аж все лоно неугасимым огнем горит!
– Ах, Яш-ша… Яш… Кажется, будто кто-то за нами подглядывает!
– Да кому мы нужны-то… уфф… да и темно… почти…
– Нет… там, за кустами… ах…
Одежку – в траву. Сверху – деву… и сам… И лечь… и обнять, гладить золотистые плечи и грудь, ласкать, целовать почти до смерти, до самого сладкого, и где-то так, иногда, чувствовать пряный запах трав, а над головой – алое закатное небо.
