Юлия Мельникова - Львив
Он и передал своим единоверцам идею покарать Крысолова, который не позднее чем через месяц отправится в ад, либо лишится языка, а рука его, посмевшая написать ложь, отсохнет.
— Не слишком ли поздно? — тревожились евреи, ведь инквизиция не будет ждать 30 дней!
Если имеется хоть малейший шанс побороть переметчика, надо им воспользоваться — вынесли вердикт старейшины.
Незадолго до полуночи, в лунное затмение, на еврейское кладбище (сейчас Краковский рынок) вышла странная процессия. Возглавлял ее новый глава общины, рабби Авишалом Познер, ровесник и друг детства Нехемии Коэна, одетый в белое и в белой кипе, гордо несущий длинную серебристую бороду. За ним следовали девять избранных знатоков иудейского Закона, старше 40 лет, одетых во все черное и с черными бородами. Луна — то ли испугавшись их, то ли повинуясь своим собственным правилам — скрылась, и стало совсем темно.
Став в круг у могилы, евреи зажгли черные шафрановые свечи, чуть ли не те же самые, при которых проклинали Шабтая Цви. Пульса денура началась. Аль даат Адони хаароним ихье бехерем Матиэль, бен Реувен бешней батей диним бельеним убетахтоним убехерем кдошей эльеним…, читали они все вместе замогильными голосами.
Мимо прошмыгнула большая летучая мышь.
… убехерем срафим веофаним увехерем коль хакаль гдолим уктаним веихью алаф макот гдолот венээманим вехолим рабим умешоним ихье бейто меавон таним…[44], раздавалось в кладбищенском безмолвии.
Луна не показывалась. До ее возвращения еще 11 минут.
— … Коль Исраэль! — произнес рабби Авишалом Познер.
— Омейн! — отозвались девять голосов.
— Омейн! — хотела вымолвить летучая мышь, но из ее пасти вырвался лишь слабый писк, не похожий на звуки еврейской речи. Черные свечи были погашены. Евреи постояли у могилы и вскоре разошлись по домам.
Луна выглянула, освещая уходящую под горку львивскую брусчатку с невысохшими за день лужами. На следующий день предатель Матиэль Крысолов не проснулся. Ангел смерти покарал его. Процесс о ритуальном убийстве девочки Злоты был приостановлен.
Правда, поляки приписали это неожиданное спасение евреев не древнему заклятию, а тому, что служанка, обнаружившая тело Злоты в колодце, на исповеди со слезами поведала все своему духовнику. Она подробно описала колодец, состояние трупа, на котором не обнаружилось никаких «ритуальных» ран, только три мелких царапинки от камней. Значит, ножом Злоту истыкали уже позже, когда служанка бросила ее под можжевеловый куст, и этими злодеями могли быть кто угодно. Инквизиции давно докладывали, будто там, на месте старого языческого капища, ночами летают демоны, а вместе с ними веселятся продавшие душу дьяволу.
Патер Несвецкий, конечно, расстроился, но расследование дела теперь зависело от него гораздо меньше, чем прежде, и пошло по новой, сатанинской, версии. Коэн по-прежнему сидел в темнице, допрашивался и слегка, для отчета, был пытан «стулом правды» (с иглами), но ничего не сказал. К осени Коэна обещали освободить без лишнего шума, если против него не выдвинут новых обвинений.
31. Клепсидра. Польское счастье турецкого еврея
В благородном семействе пани Сабины разразился дикий скандал. Когда выяснилось, что она вовсе не засыпала летаргическим сном, а только разыграла родных, выпив зелье из аптеки герра Брауна, родители, брат и супруг были потрясены. Они ожидали от Сабины любых сумасбродств, зная ее сложный характер, но не побега с турком.
Первым делом решили: это гипноз, мистическое внушение, которое ловкий сластолюбец оказал на беззащитную Сабину, чтобы обладать ею. В пользу этой версии склонялась мама, услышав, что турецкий букинист Осман Сэдэ тайком приторговывал приворотными снадобьями.
— Опоил ее, задурил и увез — плакала она, — на позор и поругание, а потом продаст в гарем какому-нибудь паше.
— Если к крымскому хану увезли ясочку Марысю Потоцкую, синеглазую блондинку, — причитал молодой ксендз Зыгмунд, брат Сабины, — то молва о красоте знатных полек вполне могла породить новую моду на польских жен. Вот турок и утащил ее, польстившись на щечки-ямочки…
Семья Сабины пребывала в трауре. Они много месяцев не получали от нее никаких вестей. Ограничившись ссылкой в отдаленное имение горничной Марицы, которую выпороли и разжаловали в скотницы, родители ничего не смогли поделать. Ни богатство, ни родство с влиятельными магнатами, ни заступничество церковных иерархов — ничто не помогло вернуть сумасбродную пани в родной дом Пястов. Отец ее прибыл в Жолкву, королевскую резиденцию, чтобы лично пожаловаться Яну Собесскому на похищение дочери. Но тот сухо ответил, что Подолия по мирному договору теперь передана турецкому султану и спасать Сабину, пусть даже его дальнюю родню, он не станет.
— Тем более, — намекнул круль, — до меня дошли разговоры, будто ясновельможная паненка сама завязала роман с турком и убежала по доброй воле. А раз так, Бог ей судья.
Шляхтич едва не сгорел от стыда, отходя от пышного трона Собесского под насмешки своих давних врагов. Выходка пани Сабины стала началом семейного упадка. Понимая, что здесь задета честь Пястов, родители вынуждены были объявить Сабину безвестно исчезнувшей в «турецкой стороне», скрывая обстоятельства похищения, и развесить на львивских стенах, по старому обычаю, смертные объявления — клепсидры.
На тонких листиках рисовались песочные часы, клепсидра, песчинки дней жизни в которой иссякли. Это означало смерть. Вывесив такое объявление у ворот дома и на окрестных улицах, скорбящая семья открывала свои двери для визитов родственников. Зажигая свечи над трунной парсуной — портретом умершей, нарисованным еще при жизни, они оплакивали пани Сабину. Однако костлявая не спешила забирать яркий цветочек Пястов. Сабина осталась жива — и более того — была счастлива.
Доскакав до Каменца, Леви успел разбудить свою суженую, окунув в холодную воду, и, стряхнув с нее прилипшие травинки, радостно обнял. Действие сонного зелья кончилось, паненка открыла глаза. Теперь им ничего не угрожало, влюбленные добрались до турецких владений, правоверный Леви мог взять в жены католичку Сабину.
В Каменце многое изменилось. У недостроенного костела возводили высокий каменный минарет. Кладка его была настолько крепка, что, когда город вновь перешел под польскую корону, минарет разрушить не смогли. Его пытались разобрать, взорвать, но потом оставили в покое, установив золотую статую Девы Марии вместо острия золотого полумесяца.
На башнях городской крепости веяли зеленые османские знамена. Роскошные костелы Каменца, выстроенные на щедрые пожертвования грешной шляхты, теперь смотрелись совсем невзрачно, хотя их не закрыли и не разграбили. Во многих богатых особняках, брошенных на произвол судьбы, со всей обстановкой, коврами, посудой, поселились турецкие чиновники.
Турки спали на лебяжьих перинах, еще хранивших тепло ясновельможных, ели баранину из тончайшего фарфора, раздавали своим женам брошенные шляхтянками наряды. И не переставали поражаться тому, что шановное панство, объявившее турок зверями апокалипсиса, нелюдями, разрывающими христиан на части, не отказывало себе в удовольствии носить турецкие шелка, лакомиться турецкими сладостями, украшать дома в стиле «османли».
— И не стыдно им, — возмущался Леви, — черноглазым, раскосым потомкам сарматов[45], воевать с близким по крови турецким народом? Ведь не о вере радеет шляхта! Только доходы с имений волнуют знатные польские семьи! Лишившись этого, они жалобно просят отбить Подолию, чтобы вновь предаваться нежным наслаждениям!
Пани Сабина деликатно промолчала. Стоило ли бежать от религиозных противоречий, подумала она, если Леви может разочароваться во мне из-за богатства Пястов, которое я потеряла так же, как осуждаемые им Чарторыйские, Сенявские и Замойские с Ходкевичами?
… Венчали их дважды: сначала Леви женился на Сабине по мусульманскому обряду, а затем, на всякий случай, Сабина привела Леви в старинный костел и уговорила ксендза провести повторную церемонию. Ксендз, разумеется, сначала не соглашался, ведь Леви в праздничном тюрбане, шальварах и халате никак не напоминал истинного католика, но, после долгих раздумий, нехотя перевенчал странных влюбленных. Католическая церковь в Подолии оставалась заложницей султанского милосердия, ее терпели, как терпели в Стамбуле греческие и армянские церкви, преследуя, но разрешая окормлять свою паству. Правила категорически запрещали подобные браки, однако здесь турецкий Каменец, а не Рим, и кто знает, чем для молодого ксендза обернется отказ обвенчать турецкого еврея Леви?
В крайнем случае, подумал находчивый священнослужитель, оправдаюсь тем, что меня заставили венчать польку с турком под угрозой смерти, и архиепископ простит. Совершив вдвойне святотатственный обряд — ведь пани Сабина формально была женой Гжегожа — ксендз внес имена новобрачных в толстую книгу в черной матерчатой обложке, закрывавшуюся на серебряные застежки. Когда же, наконец, Леви стал господином прелестной паненки, он едва не впал в панику, испугавшись…. ее одежды. Дело в том, что Сабину приучили носить корсет, хитроумное изобретение из зашитых в ткань китовых пластин. Знатная дама Речи Посполитой никогда не смела показываться без корсета, привыкая к китовой броне, словно это ее вторая кожа.
