Слава для Бога (СИ) - "Дед Скрипун"

— Думай, что говоришь, дурень. С бабкой ни как со своей разговариваешь. Поймаем девку, вот ей и хами, а мне не смей. А что на счет крыс, то нету их у меня, отродясь не водились, змей они бояться, дюже гадюки да ужи их кушать любят. Не они виновны, тут этот воришка, Филька постарался. Повадился гаденыш у меня капусту жрать. Я его не трогала, немного брал, скромничал, да прибирался за это в подвале. Но теперича не спущу. Капкан на татя поставлю, а попадется, супчик с него сварю, наваристый, да ароматный. — Она громко сглотнула наполнившую рот слюну.

— Меня на обед позвать не забудь. — Рассмеялся голос. — Ладно... Отдохнули... Пошли ужо далее, не то убежит далече, тащи ее потом на себе. Еще и брыкаться удумает. Эх, хороша девка, люблю таких.

Шаги неторопливо удалились, и Слава наконец спокойно попыталась вздохнуть, но резкий кашель, не дав этого сделать, вырвался из груди. Она несколько раз пыталась еще вдохнуть, но легкие не слушались, выплевывая воздух назад. Мир от удушья медленно погас в глазах, тьма и покой завладели разумом и телом девушки.

Глава 17 Огневица

Перв пил пятый день подряд. Самозабвенно, не переставая, не вставая из-за стола, и поднимая голову со сложенных рук только для того, чтобы налить очередную чарку, проглотить ее единым махом, и вновь упасть на залитые слезами, вздрагивающие ладони. Если не было другой возможности унять боль, то он решил утопить ее в хмельном угаре. Помогало плохо. В те краткие мгновения, когда разум возвращался в действительность из небытия, проклятая тяжесть утраты вновь сдавливала сердце, доставляя невыносимую боль.

— Дочь. — Шептали бледные губы, и он вновь окунался в мрак, туда, куда сам мечтал уйти навеки.

Спасибо Любаве. Все дела по дому, и уход за Богумиром, подруга Славуни взвалила на свои плечи, не ожидая никакой благодарности и награды от спивающегося, ничего не понимающего воеводы, который только и мог, что рыдать в коротких промежутках возвращающегося сознания.

Девушка только что перестелила постель Богумира, и спустилась вниз. Нужно было прибрать со стола кувшин с хмельной отравой. Хватит уже воеводе пить, пора браться за ум, этой гадостью делу не поможешь, ни дочь не вернешь, ни зятя не поднимешь, а сам сгинешь, спустив все то, что годами нажито. Видела она таких, с напастью этой приставучей не справившихся. Жалкое зрелище.

В печи булькали, напариваясь, свежие щи, по крыше стучал холодный дождь, зарядивший еще три дня назад, и никак не желающий прекращаться.

В двери настойчиво постучали. На пороге стоял высокий, коренастый мужчина, в надвинутом по самые брови капюшоне, коричневого, судя по ткани, очень дорогого плаща. Лица не было видно, но Любаву это не обеспокоило, на улице льет, как из ведра, и многие жители столицы ходят именно так.

— Я могу увидеть воеводу? — Приятный баритон глухо прозвучал из глубины капюшона, и гость поклонился.

— Ему нездоровится. — Загородила двери девушка. — Приходи в другое время.

— Это ничего. — Хмыкнул гость. — У меня лекарство есть, специально от его недуга приготовленное. Вмиг на ноги поставлю.

— Ты от князя? — Догадалась Любава. — Ты лекарь? Тогда проходи. Пятый день из-за стола не встает, боюсь умом тронется. У него и так беда за бедой.

В доме было чисто и тепло, потрескивала печь, в зеве которой ухали наливающиеся ароматом щи, наполняя воздух комнаты запахами наваристого бульона, и даже Перв, ни смотря на долгий запой, выглядел аккуратным. Как это удавалось делать девушке, непонятно, но она справлялась, поддерживая достойный порядок.

Гость хмыкнул, и как показалось Любаве, довольно улыбнулся. Постучал яловыми, красными сапогами о порог, стряхнув без остатка воду и грязь, что у него довольно лихо получилось, и вошел. Не задерживаясь ни на миг, так и не снимая плаща и не показывая лица, он подошел к воеводе. Остановился, нависнув над тем немым укором, покачал осуждающе покрытой капюшоном головой, постоял недолго, а затем положил на затылок отца Славуни ладонь.

Перв вздрогнул, зашевелился, и поднял голову, уставившись на незнакомца красными с перепоя и слез глазами:

— Ты кто? — Прохрипел он сухим с похмелья голосом, и икнул. — Чего надоть?

Гость, все также не снимая плаща, и не показывая лица, опустился рядом на табурет, вытащил из-под полы прозрачный, высокий кувшин, наполненный розовой жидкостью, и поставил на стол.

— Принеси-ка милая нам две чистые кружки, и щец, что так аппетитно пахнут, да еще пару плошек к ним, и хлеба краюху. — Произнес он в сторону воеводы, не поворачивая головы, затем ловко достал из-за голенища сапога деревянную ложку, положил ее рядом с кувшином и только тогда развернулся к Любаве. — Ты поспеши девица, а как приготовишь все, так и домой ступай, там тебя мамка потеряла, беспокоится. Неча тут уши греть, у нас разговор мужской будет, тебе слушать невместно.

Вроде негромко сказал, даже можно сказать ласково, но девушке спорить с ним, а уж тем более возражать, почему-то не захотелось. Уж слишком властно у него получилось приказы раздавать, знать право имеет. Сразу видно, высокого полета птица. Любава ловко накрыла на стол и быстренько выбежала вон. Пусть мужики поговорят, да обсудят с глазу на глаз, дела свои, а она действительно давно дома не была, влетит ей от мамки, с папкой за долгую отлучку.

— Ты не ответил. Кто таков? — Перв попытался подняться, но ноги отказывались держать, и он безвольно вновь рухнул на табурет.

Незнакомец молча взял кувшин, и наполнив кружки до краев, одну из них пододвинул воеводе. Тот непонимающе, осоловевшими глазами, проследил за его действиями, хмыкнул довольно, и опрокинул жидкость в себя. Крякнул, и блаженно улыбнулся. — Добре, а чего сам-то не пьешь? Али брезгуешь? — Гость, качнул головой, словно отрицая навет, откинул капюшон, немного отпил из чарки, и поставил на стол.

Красивое лицо сорокалетнего мужчины, с русой кудрявой, словно специально завитой бородой, умными, но жесткими и цепкими как колючки, голубыми глазами, посмотрело на Перва с любопытством, и немного с осуждением.

— Отец я его. — Как-то обреченно произнес незнакомец.

— Кого? — Не понял его воевода.

— Богумира, кого же еще. — Мотнул тот головой в сторону спальни. — Поговорить вот с тобой пришел, да познакомится поближе, а ты тут в состоянии овоща на грядке. — Он посмотрел в глаза внезапно смутившегося собеседника. — Никак сваты мы с тобой, а не видались еще ни разу. Ты еще кружечку-то выпей, не стесняйся. Вижу что хочешь, так чего себя неволить. В Яви такого не попробуешь, то «Нектар», из самой Прави, напиток божественный, он тебя быстро на ноги поставит, мозги прочистит, лишь легкое головокружение останется.

— То же бог значит? Сваты говоришь... — Горько усмехнулся Перв, и выпил еще заботливо пододвинутую Даждьбогом кружку. — Какие мы сваты? Дочь моя сгинула, сын твой поленом бесчувственным лежит. Какая уж тут свадьба...

— И дочь твоя жива, и Богумир поднимется. Я это точно знаю. Веру терять просто не надо. Вера она горы сворачивает, моря осушает, а реки вспять оборачивает, это я тебе как бог говорю. — Он еще немного отпил из кружки, и грохнул ей об стол. — Верить надо, а не раскисать.

— Что же вы, боги, такое с детками нашими допустили, и теперича ничего уже поделать не можете? — Осуждающе посмотрел на него воевода. — Или не хотите? Как связался я с вами, так горе-горькое поселилась в моем доме. Нет от вас счастья. Беда одна, да слезы.

— В чем-то ты прав, да только рано выводы делаешь. Не познав беды лихой, и вкус счастья не изведать. — Улыбнулся Даждьбог. — Ты отец той, кого небеса признали и принять готовы. Тебе веру терять никак нельзя, не по чину теперь. Время пройдет, а вместе с ним и беда с обидой, вот тогда тебе, за хулу в словах своих, стыдно станет. Так, что думай и верь...

Перв нахмурился:

— Слышал я, что сына твоего жертва человеческая, кровавая, на ноги поставить сможет. — Он посмотрел в глаза собеседника. — Мою возьми. Мне все едино, я жизнь ужо прожил, а Богумир тогда встанет, он же мне теперича почитай, как сын. Дочь вернется, он уж и здоров. Свадебку справят... Заживут в радости... — Воевода не смог договорить, голос сбился, и глаза наполнились слезами, он отвернулся.