Наталия Ипатова - Винтерфилд
— А зачем бы лорду просить у тебя это зелье? С кем он сейчас-то собирается драться?
— Драться он, может, и не будет. А вот то, что тройная против обычной доза этого адского снадобья мгновенно парализует сердце, ему известно, будьте спокойны.
— Ага. — Лея накрыла ладонью склянку и шприц. — Ты, значит, за меня спрятался. Это я ему откажу в избавлении от страданий, да? Почему вы отдали мне право решать это?
Брего опустил глаза.
— Миледи… Когда он привез вас в Винтерфилд, и мы увидели, какая вы спокойная, молодая, хорошая… мы все захотели, чтобы лорд женился на вас. Чтобы вы остались и сделались хозяйкой. Чтоб детишки… Ну, всем он у нас хорош, одна беда — одинок. А вы — ну прямо то, что надо. Как у людей сердце радовалось, когда он вместе с вами выезжал по делам или в церковь, в молитвах своих поминали уже «лорда и леди». Понимаете, вы так непохожи на ту, на Эрну. Та каким-то чудовищем была, а вы — ангел светлый. И когда появился этот мальчик, прошу прощения, лорд Кадуцци, и оказалось, что лорд опять всех обманул, мы очень обиделись.
— Как же, — сказала Лея. — Третировали беднягу Романо всем замком.
— Так к кому же идти, как не к вам? Вы дворянского рода, знаете все дела Винтерфилда, да к тому же довольно близки лорду. Не поймите превратно!
— Не пойму, — успокоила его Лея. — Еще что-нибудь?
— Да, — нерешительно вымолвил Брего и покосился на дверь-полку. — Миледи, вы прикажете продолжить ухаживать за теми цветами? Или, может, вам неприятно?
Надо же было чем-то занять себя, чтобы не сойти с ума.
— Отопри, — велела она.
Они вместе прошли в тайную комнату. Ягоды барбариса во втором горшке налились осенней спелостью и алели теперь, как пятна крови, но не на них и не на яркий пустоцвет в первом сосуде смотрела она во внезапном и странном оцепенении. Из третьего горшка поднимался гордый собою, густой пучок спелой ржи, колючих сильных золотистых колосьев, связанных, чтобы не рассыпались, лентой. Тут и там в их массе голубели поздние васильки. И это… это было мучительно на что-то похоже.
— Что это значит? — прошептала она.
— Это называется «Карен», — указал пальцем Брего. — А эта колючка — «Эрна». Я уж ее тоже поливаю, кустик ни в чем не виноват. Будет жаль, если засохнет.
— А… третий?
Он поглядел на нее голубыми глазками в лучиках морщин и бесцветных ресниц. Лицо его озарила беззубая младенческая улыбка.
— Неужто подсказать?
Она стояла, опустив руки. Сражаясь за его жизнь сперва там, на тропе, а потом здесь, как она могла забыть, отодвинуть до лучших времен то, в чем ей почти признались за минуту до того, как события понеслись вскачь?
«Меня зовут Дуэйр». Он хотел, чтобы она помнила его по имени. Ведь это была любовь, несмелая, стыдящаяся самой себя любовь немолодого человека, которому нужен очаг, а не пожар, истосковавшегося по теплу и не решающегося согреть руки, готового отпустить ее, не сказав ни слова, если бы в том было ее счастье. Это было почти сказано, но все-таки это не было сказано, и она со всем ужасом безысходности поняла, что теперь это не будет сказано никогда. Потому что после случившегося он навсегда повернулся спиной к этой манившей его, усыпанной бриллиантовой пылью дорожке, что зовется «последней любовью».
Да разве мог бы Романо подарить ей те цветы? Разве мог он знать что-нибудь об этих дарах Севера, не говоря уж о том, чтобы вообще видеть их неброскую красоту? Да он бы прошел по ним, не опуская глаз. Те сказочные букеты составил для нее человек, бывший плоть от плоти сыном той же земли, умевший проникать ищущим взглядом в суть простой вещи и выявлять ее смысл и красоту, возросшие от азбучных истин жизни. А Романо… Романо оценил бы лишь пышную магнолию, источающую пряный аромат.
Никогда! Она всхлипнула, закрыла лицо рукой и выбежала из библиотеки, столкнувшись на узкой галерее с Романо. Он осторожно придержал ее, словно она могла разбиться. Вот смешной! Пусть этот мир побережется. Она чувствовала себя стальной и шипастой, как моргенштерн. И такой же глупой.
— Слушай, — сказала она сквозь слезы, — и отвечай быстро и честно. Тогда ночью, после дня моего рождения… Ты был у меня под дверью?
Он напрягся.
— Ты меня ждала? Если бы я знал…
Она помотала головой, не то смеясь, не то плача, он ничего не понял, она оттолкнула его и побежала дальше.
Она стукнула в дверь, сообщая о своем приходе, затем толкнула ее и вошла, неся на подносе чашку теплой воды для отмачивания заскорузлых старых бинтов, чистый холст для перевязки и болеутоляющее питье.
Темные волосы с сединой разметались по грубому льну подушки, круги бессонницы и боли под глазами, худые плечи, обтянутые сорочкой какой-то мертвенной чистоты и белизны, на фоне которой еще явственнее было видно, какое у него серое лицо. Лицо было повернуто к окну. Он мог смотреть на снег часами, не шевелясь, даже не делая попытки повернуться. Взглянул на нее, как на чужую. Его искалеченная рука лежала поверх одеяла, словно разгораживая их, и он с каким-то извращенным болезненным наслаждением надстраивал над нею, как над фундаментом, прозрачную, невидимую стену, с каждым днем воздвигавшуюся все выше, становившуюся все прочнее. Она отчетливо видела его отвращение к этому бесполезному обрубку, его попытки отстраниться и сделать вид, будто он не имеет ничего общего с его идеальным телом.
Она села рядом, ласково погладила эту руку, смочила бинт теплой водой. Лицо лорда Грэя исказило предчувствием болезненной процедуры.
— Я бы предпочел, чтобы это сделал Оттис, — нелюбезно сказал он.
— Не думаю, что он причинит меньше боли, — возразила Лея.
— Да, но при нем я смог бы ругаться.
Она улыбнулась без лишних слов, ловко и быстро сделала все, что было необходимо и что она привыкла делать.
— У меня к вам разговор, — сказала она между делом. — Согласитесь меня выслушать?
— Нет, — усмехнулся он. — Встану и уйду. Какая у тебя неразрешимая проблема?
— Лорд Грэй, — начала она, — я больше не могу быть вашей ученицей.
Его лицо напряглось.
— Разумеется, — сухо согласился он.
— Боюсь, вы не совсем правильно меня поняли. Препятствием для меня является ваш известный принцип. — Она опустила глаза и обнаружила, что теребит поясок. — Вы не спите с ученицами. Я подумала и решила, что ученичеством я могла бы пожертвовать…
Она надеялась, что он хотя бы улыбнется.
— Девочка, — сказал он утомленно, — ты порешь чушь. Зачем тебе старик и калека? Ты можешь больше иметь в этой жизни. Я на двадцать пять лет старше тебя.
В груди разлилось тепло. Посчитал!
— Но ведь не на двадцать шесть?
— Заканчивай эти глупости и дай мне отдохнуть. Ненавижу жалость.
Она обхватила ладонями его раненую руку и прикоснулась ею к своему лицу.
— Я вас люблю, — сказала она из-за этой защиты. — Давно. Всегда. Я… жажду каждой клеточки вашего тела. Мне от вас ничего не нужно… кроме вас. Брак со мной был бы для вас мезальянсом, я знаю. Вам не нужно на мне жениться. Я согласна так. Вот… — она выдохнула, чувствуя себя на грани сердечного приступа, — сказала. Вы теперь вправе вышвырнуть меня… даже без скатерти… я не обижусь. Но прежде дайте мне шанс! Позвольте мне поцеловать вас?
— Дерьмо, — сказал лорд Грэй. — Я даже защищаться не могу!
Он сделал движение приподняться, и она всерьез испугалась, что он может ее оттолкнуть. А вообще мог бы и глаза закрыть. Она набрала воздуха побольше, почувствовала, что до ушей, да что там до ушей: до плеч, до пояса краснеет, едва коснулась губами его губ и отдернула голову, словно обжегшись. Вот и объясняйся в любви этому…
— Фрейлина, — сказал он изумленно, — не умеешь?
— Не умею, — призналась она, низко опустив пылающее лицо.
С сухим смешком он откинулся на подушки.
— Этот прием, — начал он, — проводится в полный контакт, и тогда им можно свалить быка. Иди сюда…
Он осторожно потянул ее за рукав, лишь чуть-чуть направляя, когда она оказывалась неловка, и, когда ее голова опустилась на подушку рядом, приподнялся на локте.
Учителем он был требовательным и настойчивым, губы — твердыми и горячими, и оставляли по себе тот же знакомый привкус железа и пепла, что его имя, которое она шептала, когда он позволял ей вдохнуть. Она пыталась отвечать на равных, но быстро ослабела и лежала в изнеможении, то погружаясь в теплую бездну волнующих ощущений, то вновь поднимаясь на колышущуюся поверхность.
— Вот так, примерно… — услышала она, не без сожаления приходя в себя. — Я не умею петь о любви.
Она потерлась щекой о его сорочку, едва удерживаясь, чтобы не замурлыкать.
— Я слышу, как ты о ней думаешь. Ой! — Каждая пуговичка на ее платье, до-самого пояса, была скрупулезно расстегнута, и ласковые пальцы левой его руки осторожно исследовали ее грудь. — Мы не договаривались руки распускать!
