Виталий Гладкий - Посох царя Московии
— Как можно, ваше величество?! — От волнения Бомелиус перешел на английский язык, да вовремя опомнился. — Никогда, государь! Вы мой повелитель, и вам я вручаю свою жизнь и судьбу. Обещаю применить все мои познания только вам во благо.
— Обещаний недостаточно… — Царь немного расслабился; удивительно, но звуки иноземной речи подействовали на него как успокоительное. — Поклянись на кресте.
С этими словами Иоанн Васильевич поднял руку и четки с золотым крестиком очутились прямо перед носом лекаря. Немного смущенный, Бомелиус на ходу сочинил слова клятвы и произнес их с выражением, проникновенно, хотя и немного коверкая русские слова.
— Целуй крест, — грозно приказал царь.
Дрожа, как в лихорадке, Бомелиус поцеловал.
— Смотри, Елисейка, буде твое лечение худым, строго накажу. А ежели изменишь — шкуру спущу.
Лекарь словно раздвоился на две личности. Одна разговаривала с царем и произносила клятвы, а другая ставила ему диагноз. Он был малоутешительным. Иоанн Васильевич был в глубокой депрессии, которая могла закончиться чем угодно — и тяжкой нервной болезнью вплоть до паралича, и взрывом неконтролируемой ярости (как уже бывало не раз), способной принести много бед окружающим, и даже смертью царя.
«Нужно применить ведьмино зелье[100], — решил Бомелиус. — Только оно может быстро вернуть царю московитов жажду к жизни. Нет-нет, это, пожалуй, будет слишком сильное средство! Возможно привыкание. Конечно, раз можно дать ему ведьмино зелье… но для длительного лечения я лучше приготовлю лауданум. И для души приятно, и здоровью польза».
В свое время ему попался на глаза рецепт лекарства, секрет которого великий врач, алхимик и философ Парацельс[101] продиктовал только на смертном одре. Это лечебное питье он назвал лауданумом. В него входили алкоголь и растворенный в нем опиум, настоянные на можжевельнике и других целебных растениях. Напиток считался колдовским, а что его создатель был связан с дьяволом, ни у кого не вызвало никаких сомнений. Считалось, что тот, кто обращался за помощью к лаудануму, тоже вступал в связь с нечистой силой.
Но Бомелиус был не из робкого десятка. Мало того, он знал гораздо больше разных колдовских штучек, нежели изготовление лауданума. Занятия алхимией приучили его верить только очевидному и не поддаваться предрассудкам. Как и почти любой врач, Элизиус был циником до мозга костей, который смотрел на человека не как на существо высшего порядка, обладающее бессмертной душой, а как на объект для исследований и экспериментов.
Собственно говоря, в Тауэр он попал не только по этой причине, а даже не потому, что составил для главы Лондонской медицинской Коллегии неверный гороскоп. Его посадили в тюрьму в первую голову как колдуна и шарлатана, что очень злило и угнетало Бомелиуса. По крайней мере, до той поры, пока его не вызволил из Тауэра посланник царя Андрей Совин, заплатив немалый штраф, и не предложил отправиться в далекую Московию, где, как рассказывали бывалые люди, по улицам городов бродят медведи.
Теперь-то он знал, что все эти россказни — чистый вымысел. Детская сказка. Опричники в черных одеяниях куда страшней и опасней кровожадного лесного зверя, который боится даже нос сунуть в посады, а тем более — в Москву.
— Назначаю тебя своим придворным медикусом, — торжественно сказал царь.
Пытаясь скрыть радостное возбуждение — наконец-то! — Бомелиус склонился в низком поклоне. Теперь все будет зависеть только от его искусства врачевателя…
— Государь, я бы хотел заняться твоим врачеванием прямо сейчас… — Лекарь выпрямился и придал своему лицу приличествующее моменту выражение ума и строгости, для чего наморщил лоб и нахмурился.
— Дозволяю.
— Пусть слуги принесут мою сумку с лекарствами. Она находится у келаря[102].
— Эй, кто там! — позвал Иоанн Васильевич.
На зов явился Бельский. Теперь он был в одеянии рынды: белом «камчатом»[103] платье с горностаевой опушкой, высоких белых сапогах и рысьей шапке. В руках Бельский держал топорик с серебряной инкрустацией. Он был красив как античный бог.
— Пошли, Богданушко, кого-нибудь за сумкой дохтура, — приказал Иоанн Васильевич. — Она в келарне.
Пока ходили за сумкой, лекарь по требованию царя рассказал о своих злоключениях. Иоанн Васильевич сидел в прежней задумчивой позе, глядя куда-то в сторону, и было непонятно, слушает он Бомелиуса, или его мысли улетели далеко от монастырской трапезной, и витают над необъятными просторами Руси.
Когда принесли сумку, Бомелиус быстро нашел нужный пузырек, отмерил необходимую дозу опиума, ссыпал порошок в чеканный позолоченный кубок и налил туда вина.
— Испей! — грозно сдвинул брови царь.
Лекарь отлил немного вина в чашу, которую тут же ловко подставил Бельский, отхлебнул несколько глотков и с поклоном передал кубок царю. Иоанн Васильевич немного поколебался, — его смутил резкий, незнакомый запах, — но затем решительно крякнул и выпил вместительный кубок до дна. Бомелиус смотрел на государя Московии с тревогой, стараясь не подать виду, что сильно трусит. А ну как опий великому князю противопоказан?! Такие случаи в его практике бывали.
Лекарь даже поежился, словно почуял на своей шее прикосновение острой, как бритва, секиры палача. Иоанн Васильевич скор на расправу… Было бы глупо так бездарно упустить свой шанс. Обычно первоначальная доза опия вполовину меньше той, которую Бомелиус отсыпал в царский кубок.
Но иного выхода у лекаря не было — или пан или пропал. Или он прямо сейчас докажет царю свое искусство врачевателя, или… Бомелиус вздрогнул и до крови прикусил нижнюю губу.
И случилось чудо. Для Иоанна Васильевича. (Но не для лекаря.) Лицо царя порозовело, глаза приобрели прежний ястребиный блеск, а в теле забурлила энергия, которая до этого будто по капле уходила в пол трапезной. Царь встал и потянулся, словно на дворе было раннее утро и он только что проснулся в полном здравии и в отменном настроении.
Как доносили агенты тайной королевской службы, Иоанн Васильевич был «велик ростом, строен, имел высокие плечи, крепкие мышцы, широкую грудь, прекрасные волосы, длинный ус, нос римский, глаза небольшие, серые, но светлые, проницательные, исполненные огня, и лицо приятное». Перед Бомелиусом пока стояла не очень удачная, изрядно постаревшая копия прежнего царя, но лекарь мысленно поклялся вернуть государю прежний облик. Ибо только в этом случае ему стоило рассчитывать на большие милости, а значит, и на щедрую оплату своих услуг.
Конечно, Бомелиус имел некоторые сомнения на сей счет. Лейб-медикус царя Арнульф Линдсей был весьма грамотным, даже талантливым врачевателем. Но и он не мог предотвратить быстрое разрушение организма царя московитов. Однако у «доктора Лензея» не было таких учителей, как у Бомелиуса…
Тот день запомнился ему на всю жизнь. Это случилось на третьем году его учебы в Кембридже. В свободное от занятий время, особенно после практики в анатомическом кабинете, он любил посещать Хеймаркет — Сенной рынок. Его привлекал аромат свежего сена и спокойная деловая атмосфера торговли, совсем не похожая на ту бешенная круговерть, что царила на других рынках. Здесь практически не было воров и попрошаек, сюда не заглядывали ищейки королевской тайной службы, а торговые сделки совершались на открытом воздухе, в пабе под навесом.
Взяв кружку эля, юный Элизиус садился за крепкий дубовый стол и погружался в мечтательное состояние. Фантазии Бомелиуса были поистине планетарными. И всегда он представлял себя очень богатым и знатным человеком. Его убаюкивал неспешный говор торговцев и покупателей, навевая все новые и новые образы, а воркованье диких голубей и чириканье воробьев, клевавших лошадиный помет, звучали в его ушах божественной музыкой.
— Уснул, соколик?
Насмешливый женский голос вырвал Элизиуса из мягких объятий Фантасоса — брата бога сновидений Морфея. Он встрепенулся, провел рукой по глазам, снимая полупрозрачную пелену мечтаний, и увидел, что напротив него сидит немолодая цыганка. Как все люди ее племени, она одевалась ярко и пестро, на шее у нее висело монисто, а в ушах были большие серебряные серьги с подвесками из разноцветных полудрагоценных камешков. Но ее наряд, на удивление, был опрятен и чист, руки были хоть и смуглые, но ухоженные, а в огромных черных глазах светился ясный ум.
— Нет… это я так… размышляю, — смутился Бомелиус.
Неизвестно почему, но он с детства боялся цыган. Однако приятное во всех отношениях лицо женщины имело располагающее выражение. Элизиуса смущал лишь ее острый пронзительный взгляд, достающий до самого сердца.
— Хочешь, погадаю? — спросила цыганка.
— Да… — невольно вырвалось у Бомелиуса. — То есть, нет!
— Почему? Я недорого возьму.
— Нет! — снова отрезал Элизиус.
