Мэри Стюарт - Кристальный грот
Донеслось чирканье и ритмичное постукивание кремня о кресало, затем возникли отсветы пламени от занявшегося трута — в темноте и они показались яркими. Разлилось ровное бледное сияние — он зажег свечу.
Вернее, я должен был увидеть сияние медленно разгорающейся свечи, но вместо этого мне ударила по глазам вспышка, сверкание, пожар — будто с ревом запылали облитые смолой поленья сигнального костра. Свет сочился в пещеру и здесь вспыхивал малиновым, золотым, белым, пунцовым — он был невыносимо ярок.
Теперь уже с испугом я отпрянул, прижался к испещренной остриями стене, не обращая внимания на боль и порезы. Весь шар, в котором я лежал, казалось, был наполнен огнем.
Это и правда был шар, круглое помещение, пол, потолок и стены которого усеивали кристаллы. Они были острыми, как стекло, но прозрачнее любого стекла, которое мне когда-нибудь доводилось видеть, и сверкали, как алмазы. Моему детскому уму они поначалу и показались алмазами. Я был в шаре, отороченном алмазами, мириадами сияющих алмазов, и на каждой грани каждого драгоценного камня дрожал огонь, огненные стрелы бликов летели во всех направлениях, от алмаза к алмазу — и назад, с радугами, с реками и взрывающимися звездами, с чем-то похожим на вцепившегося когтями в верх стены малинового дракона, под которым плыло лицо девушки с закрытыми глазами, и весь этот свет вливался в мое тело, как бы рассекая его.
Я зажмурился. Когда я снова открыл глаза, то увидел, что золотой свет стянулся и сосредоточился в одной части стены размером не больше моей головы и оттуда без всяких видений исходят лучи преломленного множеством граней бриллиантового сияния.
В пещере внизу было тихо. Хозяин не шевелился. Не слышно было даже шуршания одежд.
Затем свет начал перемещаться. Вспыхивающий диск медленно заскользил по хрустальной стене. Меня била дрожь. Я плотнее прижался к острым камням, стараясь избежать прикосновения лучистого диска. Деться было некуда. Он медленно перемещался по изгибу стен. Задел мое плечо, голову, и я, ежась от страха, пригнулся.
Тень моего движения метнулась по шару, как водяная рябь по поверхности пруда.
Свет замер, двинулся назад, остановился, сверкая, на своем прежнем месте. Затем исчез. Но, странное дело, сияние свечи осталось; обычное ровное желтое свечение за отверстием в стене моего убежища.
— Выходи.
Мужской голос, негромкий, не звенящий повелительно, как у моего деда, был чист, и в краткости его содержалась в то же время вся тайна приказа. Мне и в голову не пришло ослушаться. Я пополз вперед по острым кристаллам и затем через отверстие наружу. Потом я медленно выпрямился на уступе, спиной к стене внешней пещеры, с кинжалом наготове в правой руке, и посмотрел вниз.
6
Он стоял между мной и свечой — огромная высокая фигура (по крайней мере так мне показалось) в длинной накидке из какого-то коричневого домотканого материала. Свеча подсвечивала его, седые волосы нимбом сияли вокруг его головы; он носил бороду. Я не видел выражения его лица, а правую руку он прятал в складках одежды. Я ждал, осторожно и нерешительно. Он заговорил снова, тем же тоном.
— Убери кинжал и спускайся.
— Покажи сперва правую руку, — ответил я.
Он показал ее, ладонью вверх. В руке ничего не было.
— У меня нет оружия, — веско промолвил он.
— Тогда отойди с дороги, — сказал я и прыгнул. Пещера была широка, а он стоял почти у стены. Прыжком я преодолел три-четыре шага, пронесся мимо него и достиг выхода быстрее, чем он успел бы сделать шаг. Но он даже не шелохнулся. Когда я оказался у выхода из пещеры и откинул свисавшие ветви, до меня донесся его смех.
Этот звук заставил меня остановиться. Отсюда, в залившем теперь пещеру свете, я увидел его вполне отчетливо. Он был стар, седые волосы на макушке поредели, и прямые пряди их свисали на уши, не вилась и седая, неровно подстриженная борода. Руки его огрубели и были испачканы землей, но все же оставались красивыми, с длинными пальцами. Теперь их избороздили и покрыли узлами напоминавшие раздувшихся червей старческие вены. Но взгляд мой приковало лицо: черты его были тонкими, глубокие впадины делали голову похожей на череп с высоким куполообразным лбом и кустистыми седыми бровями, нависавшими над глазами, в которых я не заметил ни малейших следов старости.
Глаза эти были близко посажены — большие, удивительно чистого серого цвета. Нос напоминал тонкий клюв, рот — сейчас казавшийся безгубым — был широко раскрыт в смехе, обнажая на удивление сохранившиеся зубы.
— Вернись. Не нужно бояться.
— Я не боюсь. — Я отпустил ветви, немедленно вернувшиеся на место, и не без напускного бесстрашия пошел к нему. Остановился, не доходя нескольких шагов. — Почему это я должен тебя бояться? Ты знаешь, кто я?
Он присмотрелся ко мне, задумался.
— Дай-ка посмотреть на тебя. Темные волосы, черные глаза, тело танцора и повадки волчонка… или правильнее сказать — юного сокола?
Кинжал упал к моим ногам.
— Значит, ты меня знаешь?
— Скажем так, я знал, что ты когда-нибудь придешь, и сегодня я знал, что здесь кто-то есть. Что, по-твоему, заставило меня так рано вернуться?
— Как же ты узнал, что здесь кто-то есть? А, ну конечно, ты увидел летучих мышей.
— Может быть.
— Они всегда так вылетают?
— Только когда приходят чужие. Твой кинжал, господин.
Я пристроил кинжал на поясе.
— Меня никто не называет господином. Я незаконнорожденный. То есть я принадлежу лишь себе и никому другому. Меня зовут Мерлин, но ты ведь знал это.
— А меня — Галапас. Ты есть хочешь?
— Да.
Но сказал я это с сомнением, помня о черепе и мертвых летучих мышах.
Он подумал, что я смущен. Серые глаза мигнули.
— Как насчет фруктов и медовых лепешек? И чистой воды из источника? Какая еда может быть лучше этой — даже в доме короля?
— В этот час в доме короля я не получил бы и этого, — честно признался я. — Благодарю тебя, господин, я буду рад разделить с тобой пищу.
Он улыбнулся.
— Никто не называет меня господином. Я также не принадлежу никому из людей. Выйди и сядь на солнце, а я принесу еду.
Фрукты оказались яблоками, на вид и на вкус точно такими же, что и яблоки из сада моего деда, и я даже покосился украдкой на моего хозяина, разглядывая его при свете дня и спрашивая себя, не видел ли я его когда-нибудь на берегу реки или в городе.
— У тебя есть жена? — спросил я. — Кто стряпает медовые лепешки? Очень вкусные.
— Жены нет. Я ведь сказал тебе, что не принадлежу никому из людей — включая женщин. Увидишь, Мерлин, на протяжении всей жизни мужчины — и женщины — будут пытаться окружить тебя решетками, но ты станешь бежать этих решеток, или гнуть их прутья, или по своему желанию расплавлять их — пока по доброй воле не смиришься с ними и не заснешь в их тени… Я беру эти медовые лепешки у жены пастуха, она делает их достаточно для троих и достаточно набожна, чтобы пожертвовать несколько штук на милостыню.
— Значит, ты отшельник? Святой?
— А я похож на святого?
— Нет.
Так оно и было. В те времена, как мне помнится, я боялся лишь одиноких святых, изредка забредавших, молясь и попрошайничая, в город: чудаковатые, раздражительные, шумные люди с безумием в глазах, от них пахло так, что поневоле вспоминались груды отбросов в окрестностях скотобоен. Иногда трудно было угадать, на служение какому богу они претендуют. Шепотом передавали, что некоторые из них — друиды, все еще официально считавшиеся вне закона, хотя в сельских местностях Уэльса они по-прежнему вершили свои обряды практически без помех. Многие почитали старых богов — местных божеств — и поскольку те прибавляли или теряли в популярности в разные времена года, их адепты склонны были время от времени менять свою вассальную зависимость на ту, которая давала в данный момент наивысшие сборы. Иногда такое проделывали даже христианские священники, но обычно отличить истинных христиан не составляло труда, ибо они были грязнейшими из грязных. Римские боги и их священники продолжали безмятежно пребывать в своих развалившихся храмах и неплохо жили за счет приношений. Церковь смотрела на это неодобрительно, но поделать ничего не могла.
— У источника снаружи стоит божок, — рискнул сказать я.
— Да. Мирддин. Он сдает мне внаем свой ручей и свой полый холм, и свои небеса из тканого света, а я в свою очередь отдаю ему его долю. Не годится пренебрегать местными богами, кто бы они ни были. В конце концов, все они — одно.
— Если не отшельник, то кто же ты?
— Вот сейчас — учитель.
— У меня есть наставник. Он из Массилии, но ему довелось побывать и в Риме. Кого ты учишь?
— До сих пор — никого. Я стар и устал, я пришел жить здесь в одиночестве и учиться.
