Роберт Харрис - Фатерланд
Марш улыбнулся:
– Всего доброго, герр Брокер.
– Всего доброго вам, герр штурмбаннфюрер.
Он уселся на правое сиденье своего «фольксвагена» и на минуту задумался. Идеальным местом было запасное колесо, но на это не было времени. Пластмассовая обивка дверей прочно закреплена. Он сунул руку под приборный щиток, нащупал гладкую поверхность. Это его устраивало. Оторвав два куска клейкой ленты, он прикрепил сверток к холодной металлической поверхности.
Потом сунул остаток ленты в чемоданчик Лютера и выбросил его в мусорный ящик у кухни. На поверхности коричневая кожа слишком выделялась. Он нашел обломок ручки от метлы и, вырыв ею ямку, похоронил чемоданчик под кофейной гущей, тухлыми рыбьими головами, комьями жира и червивым салом.
2
Желтые дорожные знаки с единственным словом «фернферкер» – «дальнее движение» – указывали выезд из Берлина на опоясывающий город скоростной автобан. Марш был практически один на идущей в южном направлении трассе – в этот ранний воскресный час навстречу попалось всего несколько легковых машин и автобусов. Проехав проволочный забор аэропорта Темпельгоф, он сразу оказался в предместье – широкое шоссе пересекало унылые улочки из кирпичных лавок и жилых домов с протянувшимися вдоль мостовых почерневшими стволами больных деревьев.
Слева – больница, справа – размалеванная партийными лозунгами заброшенная церковь с закрытыми ставнями. «Мариенфельде», гласили указатели, «Бюков», «Лихтенраде».
Он остановился у светофора. Перед ним открывалась дорога на юг – к Рейну, Цюриху, в Америку… Позади кто-то засигналил – переключились огни светофора. Он свернул с шоссе и скоро затерялся в паутине улиц жилого массива.
В начале пятидесятых годов, в отблесках победы, улицам давали имена генералов: Штудентштрассе, Рейхенауштрассе, Мантейфельаллее. Марш неизменно путался. Поворачивать ли направо с Моделя на Дитриха? Или же налево на Паулюса, а уж потом на Дитриха? Он медленно ехал вдоль похожих друг на друга одноэтажных домиков, пока наконец не узнал нужный.
Остановился на обычном месте и чуть было не просигналил, но вспомнил, что сегодня – третье воскресенье месяца, а не первое (а поэтому ему не принадлежащее) и что отныне доступ сюда ему вообще закрыт. Потребуется лобовая атака, прямо в духе самого Хассо Мантейфеля.
На ведущей к дому бетонной дорожке не видно разбросанных игрушек. На его звонок не отозвался собачий лай. Он выругался про себя. Похоже, что ему всю эту неделю выпало торчать у пустых домов. Спускаясь с крыльца, он глядел на ближайшее окно. Дрогнула тюлевая занавеска.
– Пили! Ты дома?
Угол занавески резко приподнялся, и из окна на него глянуло бледное личико сына.
– Можно войти? Нужно поговорить!
Лицо ничего не выражало. Занавеска упала.
К добру или к худу? Марш не знал, что подумать.
– Жду тебя здесь!
Вернулся к деревянной калитке и оглядел улицу. Домики по сторонам, домики напротив. Они протянулись во всех направлениях, словно казармы в военном лагере. В большинстве домиков жили старые люди: ветераны первой мировой войны, пережившие все, что за ней последовало, – инфляцию, безработицу, партию, вторую войну. Даже десяток лет назад они уже были седыми и сгорбленными. Они многое повидали, многое испытали. Теперь сидели дома, покрикивали на Пили, когда он расшумится, и весь день торчали у телевизора.
Марш ходил взад и вперед по крошечному; с ладошку, травяному дворику. Подумал о Пили – не очень-то здесь разыграешься. Мимо проезжали машины. Неподалеку, через два дома, старик чинил велосипед, скрипучим насосом подкачивал шины. С другой стороны трещала газонокосилка… Пили не появлялся. Он уж было подумал, не встать ли на четвереньки и прокричать все, что хотел, через щель почтового ящика, когда услышал, что дверь открывается.
– Молодец. Как дела? Где мама? Где Хельфферих? – Он не мог заставить себя сказать «дядя Эрих».
Пили открыл дверь ровно настолько, чтобы позволить отцу заглянуть внутрь.
– Их нет дома. А я заканчиваю картину.
– Где же они?
– Готовятся к параду. Я за хозяина. Они так сказали.
– Само собой. Могу я зайти поговорить с тобой?
Он ожидал, что мальчик воспротивится. Но Пили, не говоря ни слова, уступил дорогу, и Марш впервые после развода перешагнул порог дома своей бывшей жены. Он оглядел обстановку – дешевая, но приятная на вид; на каминной доске букет свежих нарциссов; чистота, нигде ни соринки. Несмотря на скромные средства, она старалась изо всех сил. Ему ли этого не знать! Даже висевший над телефоном портрет фюрера – фотография пожилого человека с ребенком на руках – был выбран со вкусом; Клара всегда верила в милосердного Бога, скорее из Евангелия, чем из Ветхого Завета. Чувствуя себя грабителем, силой вломившимся в чужой дом, он неуверенно снял фуражку и начал свою речь:
– Я должен уехать, Пили. Может быть, надолго. Возможно, обо мне станут говорить всякое. Ужасные вещи, всякую ложь. И мне нужно сказать тебе… – Он замолчал. Что тебе сказать? Провел рукой по волосам. Пили, сложив на груди руки, в упор глядел на него. Он попробовал заново: – Трудно, когда рядом нет отца. Мой отец умер, когда я был совсем маленьким, меньше, чем ты теперь. И бывало, я ненавидел его за это…
Какие холодные глаза…
– …Но это прошло, а потом… мне его не хватало. Если бы только я мог поговорить с ним… спросить его… Все бы отдал…
«…чтобы все человеческие волосы, срезанные в концентрационных лагерях, нашли применение. Из человеческих волос можно производить промышленный войлок или прясть нити…»
Он не знал, сколько времени простоял молча, понурив голову. Потом произнес:
– Надо идти.
Но тут подошел Пили и потянул его за руку.
– Ладно, папа. Но, пожалуйста, не уходи. Пожалуйста. Посмотри, что я нарисовал.
Комната Пили была похожа на командный пункт. Собранные из пластмассовых комплектов и подвешенные к потолку на невидимой глазу рыболовной леске модели реактивных самолетов люфтваффе вели воздушный бой. На одной из стен – карта Восточного фронта с цветными булавками, обозначавшими расположение армий. На другой – групповая фотография Пилиного звена пимпфов – голые коленки и торжественные лица на фоне бетонной стены.
Рисуя, Пили сопровождал свое занятие звуковыми эффектами.
– Это наши истребители – ж-ж-ж-ж! А это зенитки красных. Бах! Бах! – Желтый карандаш несколько раз взметнулся к верху листа. – А теперь мы дадим им жару. Огонь! – Вниз дождем посыпались черные муравьиные яйца, превращаясь в неровные красные языки огня. – Комми вызывают свои истребители, но с нашими им не сравняться… – Так продолжалось минут пять, одно событие набегало на другое.
Потом Пили, которому надоело его творение, вдруг бросил карандаши и нырнул под кровать. Вытащил оттуда груду иллюстрированных журналов военного времени.
– Откуда они у тебя?
– Дядя Эрих дал. Он их собирал. – Пили вспрыгнул на кровать и стал листать страницы. – Прочитай подписи, папа.
Он дал Маршу журнал и прижался к нему, взяв за руку.
– «Сапер подобрался вплотную к проволочным заграждениям, прикрывающим пулеметные гнезда, – читал Марш. – Несколько вспышек огня – и смертоносная струя горючей смеси вывела противника из строя. Огнеметчики должны быть бесстрашными бойцами со стальными нервами».
– А здесь?
Не о таком прощании думал Марш, но раз мальчику хочется…
– «Я хочу драться за новую Европу, – продолжал он, – так говорят трое братьев из Копенгагена вместе со своим руководителем отряда в учебном лагере СС в Верхнем Эльзасе. Они соответствуют всем условиям относительно расы и здоровья и теперь наслаждаются жизнью на природе, в лесном лагере».
– А о чем здесь?
Марш улыбнулся.
– Давай-ка сам, Пили. Тебе десять лет, и нетрудно прочесть самому.
– А я хочу, чтобы прочитал ты. Вот фотография подводной лодки, такой, как твоя. О чем тут пишут?
Улыбка исчезла с лица Марша. Он отложил в сторону журнал. Что-то было не так. Что же? Он вдруг понял: тишина. Уже несколько минут на улице ничего не было слышно – ни звуков проезжающих машин, ни шагов прохожих, ни голосов людей. Замолкла даже газонокосилка. Увидев, как взгляд Пили метнулся в сторону окна, он все понял.
Где-то в доме звякнуло стекло. Марш рванулся к двери, но мальчик его опередил – скатившись с кровати, схватил его за ноги, обвившись вокруг них.
– Пожалуйста, не уходи, папа, – умолял он, – пожалуйста…
Марш ухватился за ручку двери, не в состоянии сдвинуться с места. Словно завяз в трясине. «Я уже видел это во сне», – мелькнула мысль. Позади лопнуло стекло, осыпав их дождем осколков, – теперь комната наполнялась реальными людьми в военной форме с настоящим оружием. Марш внезапно оказался лежащим на спине, глядя вверх на пластмассовые самолетики, бешено раскачивающиеся и вертящиеся на концах невидимых нитей.
