Варяг. Обережник - Мазин Александр Владимирович

Истукан был вырезан из целого ствола дерева и высоту имел метра три. Выпученные глаза смотрели с гневом, раскрытый деревянный рот застыл то ли в крике, то ли в желании кого-то проглотить. Длиннющие усищи спускались ниже подбородка и, похоже, были отлиты из серебра. Не зря такие же усы носили воины, окружившие идола, верно, они были его слугами или последователями.

– Вот он, бог варяжский, – прошептал кто-то из челяди около Данилы.

– Это не сам бог, но скоро ты с Перуном встретишься, – насмешливо бросил молодой воин с едва пробившимся пухом над верхней губой.

Данилу бросило в дрожь. Ни с Перуном, ни с деревянным идолом он встречаться не собирался. А тут, видимо, иного выхода не было. Встречу эту обеспечат, и Молодцов понимал, как именно.

Это что же получается: Перун – варяжский бог, значит, эти длинноусые «казаки» – варяги? Те самые: то ли скандинавы, то ли славяне, то ли наёмники, то ли вообще не пойми кто. Лучшие воины Киевской Руси, которые и с печенегами, и с византийцами воевали. И почти всегда одерживали верх. То есть выстоять против них нет никаких шансов.

«Надо было с лодки дёргать. Колодка деревянная, авось, выплыл бы, а теперь… эх», – отчаянно подумал Данила.

От идола к толпе рабов подошёл уже знакомый варяг со шрамом и двумя мечами на поясе. Приказал:

– Этих пока в сторону, неча им под ногами путаться. Братия, приступим к пляске, любой нашему богу Молниерукому.

Варяг скрестил мечи над головой и вдруг завыл по-волчьи.

Рабов меж тем отогнали на край поляны и оставили под присмотром безусой молодёжи. В прямом смысле. Паренькам, которые его охраняли, Данила дал бы навскидку лет шестнадцать-семнадцать, но связываться с ними ему не хотелось. То, как они, увешанные оружием и со здоровенными щитами за спиной, легко и непринуждённо двигались, говорило о недюжинной силе и выносливости.

И тут Молодцов углядел среди собратьев по несчастью знакомое лицо – того самого старика, что втюхивал ему про удачу.

– Что ты мне, гад, плёл, что нам повезло? – Данила пихнул его в плечо.

– А, это ты, чужак ромейской веры. Радуйся: попадёшь в Ирий воином. Мужеской смертью умрёшь. А всех, кто с мечом погибает да ещё в такой день, Перун сам привечает. А там как пойдёт: может, окажешься ты в холопах у воина, что на крылатом коне по небу скачет. Или полюбишься ты чем-то воинскому богу, и он тебя самого воином сделает. Только для этого надо храбрым быть.

– А правда, что в Ирии можно день и ночь есть и еда со столов не пропадает? И если тебе руку отрубили, то её приставь к телу – и она прирастёт? – жалостливо спросил кто-то сбоку.

– Это ты с нурманским посмертием путаешь, – ответили ему с другого конца.

– Да как же это… – вмешался в спор третий.

«Да они тут все кретины, они даже счастливы, – зло подумал Молодцов. – Чтоб им всем…»

Тут варяги начали свою пляску, и Данила оборвал мысль.

Он читал про это, слышал рассказы: идеальный удар наносится быстрее четверти метра в секунду, тогда глаз не успевает заметить его и прочее. Но слышать – не увидеть это воочию.

Вернее, Данила как раз и не видел: глаз выхватывал только серебряные размазанные высверки вблизи обнажённых тел воинов. А варяги, держа в руках по два меча, умудрялись уворачиваться от едва видимой смерти и сами стремительно атаковали. В молниеносном темпе. Ни на секунду не прерываясь, не сбивая ритма.

Наверное, это всё-таки была отлаженная постановка, а не настоящий бой. Танец, посвящённый богу, великолепный и опасный. Варяги демонстрировали то, что называется совершенным боем, – минимум уклона от атаки (а это отточенный клинок, летящий в ничем не защищённое тело) и сразу же контрудар, от которого оппонент так же великолепно уклоняется. Воины стремительно двигались, менялись противниками, высоко прыгали, выли волками…

И вдруг всё закончилось. Варяг со шрамом резко воткнул в землю мечи, и все замерли. Данила даже ощутил разочарование, что танец прекратился.

– Начнём Перунову жатву, в дар ему, – зычно проговорил варяг.

Юноши из охранников подхватили под руки первого раба – тот и не думал сопротивляться – и отнесли его к идолу. Там уже стоял воин, беспечно зацепивший руки за пояс. Челядину протянули топор, тот умело за него схватился. Вся поляна замерла в ожидании. Раб с истошным криком ринулся на варяга. Тот не двинул и мускулом, всё так же стоял с руками на поясе. А затем вдруг оказался сбоку от челядина, с обнажённым уже и окровавленным мечом. Раб всё бежал, несмотря на лезущие из живота сизые гроздья кишок. О них он и споткнулся, упал, пару раз содрогнулся и умер.

– Тебе, Перун!!! – разом грохнули варяги на поляне.

Варяг, убивший раба, подошёл к трупу, запустил руки в рану, а после окровавленными ладонями прошёлся по деревянным губам идола.

– Тебе, Перун! – повторил он.

Его сменил другой варяг – пониже и поплотнее. Воины привели нового раба на заклание, по-другому назвать эти «поединки» нельзя.

Данила содрогнулся, когда увидел смерть раба, но и только. Он не мог поверить, что это всё по-настоящему, что смерть здесь, рядом, дышит в лицо. Всё воспринималось как фильм, очень реалистичный и жестокий, но фильм. Как же это так? Был человек – и умер. Навсегда! Такого же не может быть. Во всяком случае, не так люди умирают. Не так должен умереть он, Данила. В свою смерть Молодцов и подавно не верил.

Следующий поединщик из рабов попросил себе в руки меч.

– Никогда меча в руках не держал, – проговорил он сиплым, но счастливым голосом. Сделал шаг, и его голова слетела с плеч. Фонтан крови выстрелил высоко вверх и оросил рожу идола. Варяги одобрили это дружным рыком.

Следующий раб тоже попросил меч. Едва он успел схватиться за него… его грудная клетка раскрылась, как устрица от ножа умелого повара. Раб осел на колени, откинулся назад, в его разваленной грудине ещё дважды сократилось сердце, не тронутое клинком. Варяг, нанёсший столь выверенный удар, вырвал сердце, поднёс ко рту истукана и выжал, как мочалку.

– Тебе, Перун! – проговорил он с достоинством.

– Тебе, Перун!!! – вторили ему остальные воины.

Наконец, Данилу проняло. Да ещё и ветер подул в нужном направлении – принёс железный запах крови и кислую вонь распоротых внутренностей. Только ужасаться увиденному, паниковать и блевать Молодцов не стал. Чёткое осознание того, что он сам, если ничего не предпримет, станет таким вот разрубленным куском мяса, заставило мозги работать с кристальной ясностью.

Данила огляделся: все, в том числе рабы и их охранники, были поглощены зрелищем, творившимся у кумира, хорошо освещённого кострами. Ах да, для них же это не смерть, а переход в лучший мир. Пускай себе переходят, Данила ещё в этом мире не устроился, чтобы его покидать.

Так, костры вокруг Перуна не тухнут. В них постоянно подбрасывают сухие брёвнышки, а вот по краям поляны непроглядная темнота. Данила зажмурил один глаз и так просидел недолго, всего два поединка.

Молодцов, всё так же жмурясь, посмотрел снизу вверх на безусого парня, возвышавшегося рядом с ним. Кажется, в древние времена – или теперь уже в нынешние? – таких называли отроками. Ничего себе отрок: кулаки пудовые, косая сажень в плечах, кольчуга сидит на бицепсах в облипку. Лицо, правда, всё ещё сохранило остатки детской открытости и любознательности. Вот так он, с любопытством, и наблюдал за убийством рабов.

– Слышь, малый, – Данила потрогал отрока за штанину, – дай попить, а то в горле пересохло.

– Какой я тебе малый, смерд? Нишкни, а то копьём огрею.

– Ух ты, копьём, напугал. Меня сейчас железом начнут резать, а ты – копьём. Я скоро перед Перуном предстану, может, я бы и выпросил у бога для тебя чего-нибудь за добро. А тебе воды жалко. Теперь как хочешь.

Отрок озадачился и отцепил от пояса флягу.

– Хорошо. Только уговор: я тебе воды дам, а ты за меня попросишь у бога.

– О чём речь, – согласился Молодцов.

– Ну вот, значит, попросишь у Перуна, – вполголоса наставлял отрок, наклонившись, – удачи, наверное. Да, удачи. Только запомни: для воина…