Фебус. Недоделанный король - Старицкий Дмитрий

– Гриня, сала соленого нет, но я тебе шкварок нажарил. Ешь, дорогой мой, – путая руськие, окситанские и васконские слова, прикоснулся я к его перевязанному плечу.

– Ваше величество, – прокашлявшись над ухом, обратился ко мне незнакомый горожанин на эускара, – не беспокойте раба божьего, ему не до нас уже, он уже в райских кущах Господа нашего…

И перекрестился.

И тут только я заметил, что глаза Грини прикрывают две большие серебряные монеты.

– Ты кто? – оторопело спросил я горожанина.

– Эстебан Иппарагирре, ваше величество. Городской медик. Единственный на всю округу, – учтиво поклонился собеседник. – Но мое искусство не потребовалось. Пришлось только констатировать смерть этого великолепного организма. Трехгранная рапира – страшное оружие. Вроде и ранка крохотная на вид, а вреда наворотить может, сколько его и алебардой не причинишь.

Сунув блюдо со шкварками врачу в руки, я ушел из дома викария и направился прямиком в собор. Благо тут близко. Там нашел кабинку для исповеди и забился в нее, как в нору, чтобы хоть тут побыть одному. Чтоб никто меня сейчас не кантовал. На душе муторно и тошно. Один человек, которого я по легкомыслию уже послал на верную смерть, сейчас в Лойоле лежит с переломанными ногами. Второй мертв так, что мертвее не бывает. И получается, что способствовал этой смерти мой запрет ему убивать кастильского графа. Мое вмешательство в Божий суд.

– Что тебя гнетет, сын мой? – раздался из-за деревянной решетки скрипучий голос отца Васко.

– Mea culpa [3], святой отец, – немного помедлив, произнес я на латыни ритуальную фразу.

Раз уже залез в исповедальню, надо делать вид, что исповедуешься. Ибо… Ибо чревато обратное.

Гроб с телом Грини, обряженного в его лучшие одежды, поставили в церкви на специальном помосте, который под руководством отца Жозефа принесли по частям из каких-то подсобок и собрали в центральном нефе прямо на месте, задрапировав сооружение красной тканью. Мне показалось, что этот предмет мебели при церкви постоянный, потому как периодически люди умирают даже в благословенной Басконии, и не делать же такую нужную вещь по каждому скорбному случаю заново…

Приготовив все к отпеванию, отец Жозеф и его помощники, прочитав по короткой молитве, удалились, плотно затворив за собой двери храма. Даже на замок заперли, чтобы нам никто не помешал.

Мертвое лицо Мамая лишь слегка заострилось, но в мреянии неверного света десятков свечей казалось, что принадлежало оно безмятежно спящему человеку. Лишь большие серебряные монеты на его глазах указывали на скорбный случай этой нашей встречи. Поцеловав холодный лоб казака, я, смахнув невольную слезу, ушел в глубину храма, где и сел на скамью, глядя, как в скрещенные руки Мамая амхарцы вставили толстую восковую свечу, огня которой должно было хватить на всю ночь, предварительно зажегши ее от лампады под иконой Григория Турского, святого покровителя покойного. После чего они взяли гроб в «коробочку» и, встав на колени, отдали Мамаю последние рыцарские почести.

Всю оставшуюся ночь рыцарственные монахи провели в бдении с оружием у гроба казака. Надели кольчуги на голое тело, прикрылись плащами и, стоя на коленях, опираясь ладонями на крестовины мечей, негромко пели какие-то гимны на своем тарабарском языке. Отпевали соратника. И это совсем не было похоже на привычный для меня православный обряд отпевания. Единственная мелодия, показавшаяся мне знакомой, напоминала песенную молитву русских монахов «С нами Бог», все остальное было мне в новинку. В этом их действе чувствовалось что-то совсем уж древнее, непонятное современному уму, но продирающее до печенок.

Я сидел от них поодаль и, как мог, как умел, молился за Гринину душу, чтобы ему в посмертии было так же хорошо, как он в это сам верил. Заставить самого себя поверить в загробный мир я так и не смог, несмотря на чудо переселения собственного разума в чужое тело. Разве что в индуистский метемпсихоз, раз уж мне его наглядно продемонстрировали.

Вот и на вчерашней исповеди первоначально меня обуял неодолимый душевный порыв открыть отцу Васко, кто я такой на самом деле. Но животный страх тисками сжал сердце и перекрыл предательскую гортань. Вспомнив судьбу Жиля де Реца, я лишь на краткий миг представил себя одетого в санбенито и привязанного к позорному столбу и как мои ближники подносят факелы к сложенным у моих ног дровам. Дровам моего аутодафе. И отбросил этот порыв, как вредный и несвоевременный. «Теперь ты царь, живи один».

Благоразумие победило, и каялся я святому отцу только во вмешательстве в Божий суд. На что и получил суровый отлуп со стороны старого францисканца, как и обвинение в неуемной гордыне.

– Гордыня, сын мой, среди тяжких грехов – самый страшный грех, – наставлял меня отец Васко. – Враг рода человеческого из первого среди ангелов превратился в дьявола исключительно посредством гордыни, возомнив, что может сравниться с Творцом всего сущего. Ты, сын мой, назначив Божий суд, сам все вложил в персты Господни. И как Господь рассудил, то его воля, и не нам оспаривать его решение. И не тебе мнить, что ты мог хоть чем-то подправить Его волю. Иди и не греши так больше в своих мыслях.

– Благодарю за науку, святой отец. Вы сняли камень с моей души.

Мне действительно морально полегчало после этой отповеди. Все же психотерапия не на пустом месте в Европе развилась, а именно с ослаблением религиозного сознания в массах. И заменила исповедь.

– Иди уж, – ворчливо отмахнулся от меня старый священник. – Твои люди, сын мой, ждут тебя и твоих приказов. Я разрешил твоим арапам отпеть принца Мамая по их ортодоксальным обрядам. Правда, ночью, чтобы не вводить в искушение наших прихожан. Утром мы будем отпевать его публично по римскому обряду, потому как хоронить его нам все же придется на освященной земле нашего храма.

Лицо старого францисканца смутно угадывалось в полутьме исповедальни, искаженное тенью от деревянной решетки, и я не смог понять, правдиво он мне все это втирает согласно церковному канону или просто мной манипулировать пытается. Но, вспомнив, что даже кастильская инквизиция начнет обвинять принцев в ереси еще не скоро, только после смерти Торквемады, успокоился. Реальные причины такого преследования будут лежать не в церковной плоскости, а в политической, по воле королей.

Епитимью на меня монах наложил легкую. Три раза в день читать «Символ веры» по десять раз. Ладно, не страшно, «Часы Богородицы», наложенные на меня патером Эрбура, я уже читаю по пять раз в день, правда, только когда я у кого-нибудь на виду. Несложно будет мне пробормотать и эту молитву. Лучше ее запомню. А если пропущу срок, то Микал подскажет, я его этим сам озадачу.

Когда я вернулся из храма, во дворе дома викария плотники тесали гроб, усыпая землю пахучими дубовыми стружками, а Григория на кухонном столе уже обмывали какие-то старушки в черных одеяниях, втихомолку оживленно обсуждая покойного как мужчину. В чем-то они завидовали тем женщинам, которые у казака были. Увидев меня, они зашикали друг на друга, замолкли и низко мне поклонились. Наверное, чтобы я бесстыжее выражение их глаз не заметил.

Потоптавшись в проеме двери и поняв, что я тут не к месту, ушел в отведенную мне комнату. Сейчас я всем буду только мешать. Кроме меня все сами знают, что им делать. В этом-то вся прелесть ритуализированной жизни, что ритуал вытесняет тормозящие рефлексии. Точнее сказать – действует помимо их просто потому, что так положено.

Сел за стол. Разложил письменные принадлежности. Опробовал заранее очиненное коптом фазанье перышко и начертал на девственно-чистом листе лучшей бумаги, которая только у меня нашлась, латинские строки: «Дорогая сестра, любезная Исабель. С прискорбием сообщаю вам, что смерть секретаря вашего посольства сьера Табаско произошла вчера в Гернике по вине моего человека, потому что так решил Божий суд…» И описал свою чуть скорректированную версию того, что произошло, опережая нелицеприятную для нас версию дона Диего. Хвалить нас он точно не будет. При этом я дал очень высокую оценку боевым качествам ее посла, который сам вышел на Божий суд, защитить честь своего секретаря, подобно легендарному Кампеадору Сиду.