Третьего не дано? - Елманов Валерий Иванович

Пришлось попыхтеть, чтоб такого не случилось. В смысле чтоб прочим рассказывали, но не пугали, а, напротив — отвечали, что ничего страшного, а царевы слуги ныне и впрямь настроены исключительно на добро.

Серебро само собой, но и помимо него я приложил немало трудов. Умело выбранный в разговоре тон, легкая фамильярность, простота в общении и несколько комплиментов наконец-то развязали им языки.

К тому же я беседовал с ними не один на один, а со всеми вместе, а это тоже немного расслабляет. Ну и, разумеется, сказался выпитый мед. Он тоже внес свою лепту, помогая бывшим жильцам почувствовать себя вольготнее.

Вдобавок изрядно помог в этом расслаблении и Игнашка.

Согласно нашему с ним предварительному уговору он вначале прохаживался по светлице, изображая услужливость, время от времени меняя посуду и принося новые блюда, а затем, когда я на некоторое время отлучался, Игнашка, воровато оглянувшись на дверь, за которой исчез его «хозяин», и заговорщически подмигнув гостям, подсаживался к столу.

С ним народец — что бывшие мальчики-жильцы, что прочие — вели себя совершенно иначе и куда вольготнее. Да и на вопросы Игнашки они отвечали куда спокойнее, вдумчивее и основательнее.

Так что большую часть сведений, о которых пойдет речь ниже, выяснил вовсе не я, а мой «холоп».

Работал он, конечно, виртуозно, с выдумкой, не просто оправдав свое жалованье, но и заслужив премиальные, каковые я ему честно выдал в конце путешествия.

Возвращаясь к беседе с жильцами, отмечу, что ближе к третьему часу общения, из коих полтора пришлось на Игнашку, на свет божий всплыли самые мельчайшие подробности того дня.

Например, Ивашка Красенский — с виду чуть ли не лет тридцати, настолько был могуч и бородат, даже припомнил цвет одежды царевича, а второй, Гришка Козловский, напирал на то, что Дмитрий перед своей кончиной и даже за несколько дней до нее был необычайно весел и все время беспричинно хохотал.

К четвертому часу общения все они как по команде ударились в сентиментальность и принялись винить себя в смерти царевича — не уберегли, не удержали, попустили и прочее. Нет им прощения, хоть царь по доброте души ныне и снял с них их тяжкую вину за случившееся.

Плакали навзрыд.

Игнашка аккуратно вторил им.

Правда, мешочки с серебром из своих рук, невзирая на признание собственной вины и искреннее раскаяние, так ни один не выпустил.

«Перебор получился с медком, — понял я, заглянув в светлицу и разглядывая плачущего Красенского. — В следующий раз на стол надо ставить вдвое меньшую по объему братину, иначе толку не добиться».

Вечером, подводя итог многочисленным рассказам, я пришел к выводу, что в последний месяц жизни царевича никто не приметил как в его поведении, так и во внешности ничего необычного или странного. Получалось, что возможная подмена отпадала?

Однако позже, анализируя все разговоры и то, что изложил мне из услышанного Игнашка, я натолкнулся на одну любопытную деталь, которую потом на всякий случай перепроверил, побеседовав повторно с бывшими мальчишками-жильцами, от которых услышал то, что меня насторожило.

Оказывается, ни один из них действительно не видел царевича мертвым — все они заверяли меня, что уносили Дмитрия во дворец живого…

Мало того, они в один голос утверждали, что вообще не видели царевича усопшим. Одного не пустила в церковь мамка, а второй, тот самый здоровенный Красенский, и хотел туда попасть, да не смог — Нагие выставили возле церкви Спаса стражу и никого туда не пускали под предлогом, чтоб тело царевича не украли [21].

Очень любопытно. С такой дикостью я вообще не сталкивался. Кстати, мои спутники тоже. Во всяком случае, ни отец Антоний, ни монах Кирилл не смогли припомнить случая, чтобы из православной церкви кто-то унес тело, положенное там для отпевания.

Красенский ошибся? Да нет, чуть позже его слова подтвердили подьячие Васюк Михайлов и Терешка Ларивонов, а также писчик Кирилл Моховиков и медовар Андрей Ежелов, которых тоже, как и прочих угличан, в церковь не пустили.

Так-так. Это уже интересно. Если у тебя или знакомого выкрали кошелек из кармана, ты обязательно примешь меры предосторожности от воров. Но если ты вообще не слыхал, что кошельки воруют, то тебе и в голову не придет опасаться кражи.

Тут же Нагие боялись того, чего отродясь не бывало.

Абсурд?

Разумеется.

Зато если допустить версию, что царевич и впрямь «набрушился» на нож, но оказался лишь ранен и дядья воспользовались удобным случаем, чтобы подменить племяша и спрятать в надежном месте, — получалось самое то.

Тогда угличан и впрямь нельзя было пускать в церковь — вмиг увидят, что покойничек не тот, и поднимут шум.

Вписывалось в эту версию и дальнейшее жгучее желание дядьев перебить всю годуновскую администрацию, которая при виде неизвестного покойника молчать не станет, а тут же завопит о подмене.

Только такая серьезная причина могла подтолкнуть их на убийство государевых людей, хотя Нагие и понимали, что за их смерть впоследствии придется расплачиваться по полной программе. Понимали, но все равно пошли на такой риск — уж слишком высоки оказались ставки, чтоб удержаться от соблазна.

Зато следственной комиссии из Москвы можно как раз не бояться — если кто-то из ее членов и видел царевича в малолетстве, то не старше полутора лет, так что узнать его спустя семь с лишним лет не смог бы никто.

И еще об одном обстоятельстве упомянул все тот же памятливый подьячий Васюк Михайлов. Оказывается, самозванец, рассылавший ныне по Руси свои «прелестные» письма, не соврал — действительно имелся при угличском дворе некий доктор-немчин по имени Симон, который таинственным образом исчез сразу после трагических событий.

Разумеется, я все время помнил о принципе «бритвы Оккама» — был такой философ, призывавший не умножать сущностей сверх необходимого, то есть вначале выдвигать в качестве наиболее вероятного самое простейшее, а уж потом ударяться в сложности.

Согласно этой «бритве» получалось, что иноземец, испугавшись кары за неудачное лечение — откачать царевича не получилось, — попросту испугался и сбежал.

Действительно, поди докажи дядьям, что невозможно вытащить человека с того света, если свайка [22], к примеру, по закону подлости и впрямь угодила в яремную вену или сонную артерию.

Вначале забьют, как царского дьяка Битяговского, а потом, подумав, решат, что, возможно, лекарь был в чем-то прав и они того-с, погорячились. Словом, скорее всего, объяснение этому исчезновению банальнее некуда.

Но…

Вместе с тем оно идеально вписывалось и в мою полуфантастическую версию о подмене.

К ней же очень хорошо подходило и поведение самой матери царевича Марии Нагой, о котором я читал, а впоследствии мне еще раз рассказали бывшие жильцы. Почему-то тогда никому из них, да и потом уже членам комиссии не показалось странным, как она себя вела сразу после случившегося несчастья.

А ведь Мария, увидев, как хлещет кровь из шеи родного дитяти, не позвала лекаря, не упала в обморок, не забилась в истерике над телом сына, да и вообще даже не поинтересовалась, насколько серьезна полученная рана.

Вместо всего этого она схватила полено и кинулась лупить мамку царевича Василису Волохову, которую невесть почему сочла главной виновницей случившегося.

Я, конечно, учился на философа, а не на медика, и в психологии разбираюсь постольку-поскольку — курс в МГУ, и все, но эта несуразица в поведении родной матери была настолько вопиющая, что объяснить ее можно было только одним-единственным обстоятельством.

К тому времени, когда Мария выбежала во двор, кормилица Арина Тучкова, на руках унесшая Дмитрия в его комнаты во дворце, успела известить царицу, что ранка неглубока, неопасна, свайка хоть и проткнула кожу, но не задела жизненно важные артерии или что там еще, поэтому легкое кровотечение уже остановили.