Прозрение - Ле Гуин Урсула Кребер
Но, когда ему было пятнадцать лет, рабы из казарм гражданской армии Азиона подняли восстание. Они вломились в оружейные склады города, забаррикадировались там, перебив охрану и всех тех, кто пытался их остановить, и объявили себя свободными людьми. Они требовали, чтобы город признал их новый статус, и призывали всех остальных рабов к ним присоединяться. Многие домашние рабы так и поступили, и в течение нескольких дней в Азионе царили паника и смятение. Затем армия окружила оружейные склады, взяла их, и восставшие были перебиты. После этого бунта почти все рабы мужского пола оказались под подозрением. Многих хозяева заклеймили, чтобы уж никто не заподозрил в них свободных людей. Барна, тогда пятнадцатилетний мальчишка, клейма избежал, однако теперь и речи быть не могло ни об изучении философии, ни о путешествиях. Его отправили в гражданскую армию для пополнения ее поредевших рядов и выполнения разнообразных тяжелых работ.
– И на этом мое образование раз и навсегда прервалось. Ни одной книги не держал я в руках с того дня. Но у меня все же были в жизни эти несколько лет учебы и возможность слушать разговоры поистине мудрых людей; узнал я и о том, что существует жизнь разума и духа, которая превыше всего на свете. Вот почему я прекрасно понимал все это время, чего нам здесь не хватает. Я сумел создать город поистине свободных людей, но что толку в свободе для людей невежественных? Да и что такое свобода, если не способность ума узнавать то, что ему необходимо, если не способность человека свободно мыслить? Ах, даже когда тело твое в оковах, если в голове твоей сохранились мысли, если ты помнишь какие-то идеи философов и слова поэтов, ты можешь чувствовать себя свободным, ибо свободно станешь бродить среди этих великих людей и общаться с ними!
Его хвалы знаниям глубоко тронули меня. До сих поря жил среди людей настолько бедных, что знания о чем бы то ни было, кроме их собственной нищеты, не имели для них никакого смысла, они считали все прочие знания совершенно бесполезными, и я смирился с их точкой зрения, потому что смирился и с их нищетой. Очень-очень долго я гнал от себя мысли о том, какие идеи проповедовали великие творцы, историки, философы и поэты прошлого, и когда память об этом стала ко мне возвращаться – я тогда жил еще среди Лесных Братьев, в лагере Бриджина, – уже одно это показалось мне чудесным даром. Впрочем, это никак не было связано ни с моими собственными желаниями, ни с моими намерениями. И будучи сам нищим и невежественным, я не осмеливался заявить, что невежество не имеет права судить Знание.
И вот рядом со мной появился человек, который сумел доказать, что умен, образован, энергичен и смел, тем, что, поднявшись из нищеты и рабства, стал правителем настоящего государства, целый народ привел за собой в царство свободы и независимости. И этот человек ставил знания, образованность, поэзию выше собственных, поистине великих, достижений! И я, испытывая стыд из-за собственной слабости, наслаждался его силой.
Я все лучше узнавал Барну, все сильнее им восхищался, и мне очень хотелось быть ему полезным. Но, похоже, пока что единственное, что он видел во мне, это своего послушного ученика; я ходил вместе с ним по городу, с удовольствием слушал его высказывания и различные планы, а по вечерам рассказывал или декламировал по собственному выбору какую-нибудь историю или стихотворение ему и его гостям. Я предлагал научить и кое-кого из его приятелей читать и писать, но он отвечал, что книг у них нет, так что учить мне их никак не возможно, и хотя я предлагал написать тексты от руки, он не позволял мне тратить на это время. Барна уверял меня, что книги непременно будут, их найдут и принесут в Сердце Леса, а потом найдутся и образованные люди, которые станут мне помощниками, и тогда мы создадим настоящую школу, где смогут учиться все, кто захочет.
Между тем кое-кто в доме Барны очень хотел учиться; например, те молодые женщины, что там жили. Им было скучно, они мечтали о новых развлечениях, и я, попросив у Барны разрешения, стал учить их читать и писать. Сам Барна только смеялся и надо мной, и над этими девушками.
– Только не позволяй им себя дурить, Школяр! Их ведь не высокая поэзия интересует! Просто хотят посидеть рядышком с молоденьким хорошеньким парнишкой! – Он и его приятели все время дразнили девушек, говоря, что те превратились в книжных червей, и девушки вскоре сдались и почти перестали посещать наши занятия. Одна лишь Диэро по-прежнему приходила довольно часто.
Диэро мне казалась поистине прекрасной, такая она была изящная, нежная. Ее с детства готовили к роли «женщины-бабочки». В Азионе – древнем городе, славившемся своими пышными церемониями, роскошью и красивыми женщинами, – «женщины-бабочки» получали особое образование согласно науке удовольствий, науке тонкой и изысканной, хотя мнение о ней в других городах-государствах было совсем иным.
Но, как рассказывала мне Диэро, чтение в число тех искусств, которым обучали «бабочек», не входило. Она с жадным вниманием вслушивалась в строки той поэзии, о которой я рассказывал, и вообще к знаниям относилась с огромным, хотя и застенчивым, интересом. Я, как умел, поддерживал ее желание научиться читать и писать. Она была необыкновенно скромна, постоянно сомневалась в собственных силах, но схватывала все очень быстро, и та радость, которую она испытывала, удачно ответив урок, и мне тоже была чрезвычайно приятна. Барна относился к нашим занятиям вполне добродушно, как к очередному развлечению.
Самые старшие из его соратников, те, что долгие годы были с ним рядом, являлись поистине его людьми. Они вынесли из долгих лет рабства привычку подчиняться приказам и никогда не претендовать на главенствующую роль, что делало их особенно удобными для такого прирожденного вожака, как Барна. Они относились ко мне как к мальчишке, а не как к своему сопернику; они объясняли мне то, что знать в городе беглых рабов было просто необходимо, и время от времени кое от чего меня предостерегали. Барна, говорили они, с себя последнюю рубаху снимет и тебе отдаст, но если он решит, что ты ухлестываешь за его девицами, берегись! Они рассказали мне, что Диэро пришла вместе с Барной из Азиона еще в те времена, когда он только-только вырвался на свободу, и в течение многих лет была его любовницей. Теперь, правда, она, что называется, «в отставке», но осталась «женщиной Дома Барны», и человеку, особенно мужчине, который вздумал бы относиться к ней без должного уважения, смешанного с обожанием, там было не место.
Барна как-то объяснил мне – мы с ним сидели тогда на сторожевой башне Сердца Леса, – что мужчины и женщины должны свободно любить друг друга, не давая всяких ханжеских обещаний в вечной верности, которые, точно цепями, связывают людей. Мне его слова очень понравились. О браке я знал лишь то, что это – для хозяев, а не для таких, как я, и даже не думал об этом. А вот Барна о таких вещах не только думал, но и пришел к определенным выводам, которые превратил почти в закон для обитателей лесного города. У него и насчет детей тоже свои идеи имелись: дети должны быть совершенно свободны, их никогда нельзя наказывать, пусть бегают где хотят и находят для себя такие занятия, которые им действительно по душе. Это меня просто в восторг приводило, как, впрочем, и почти все идеи Барны.
Я был хорошим слушателем, иногда задавал вопросы, но по большей части довольствовался тем, что внимательно следил за бесконечными и щедрыми планами, возникавшими в его мозгу. Он и сам говорил, что думается ему лучше всего вслух. И вскоре уже просто требовал моего присутствия, громогласно вопрошая: «Где это наш Гэвди? Где наш Школяр? Мне надо подумать!»
Я жил в доме Барны, но часто виделся и с Чамри. Он вступил в гильдию сапожников, вместе с которыми и жил, устроившись вполне уютно; он ни на что не жаловался, разве на то, что женщин в Сердце Леса маловато да и жареная баранина редко на обед бывает. «Надо почаще посылать этих юнцов, что без дела маются, чтобы баранинки раздобыли!» – говорил он.
