Дьюма-Ки - Кинг Стивен

— Что-то уловил бы. — Он улыбнулся. — Особенно проведя здесь больше года, купаясь… ты знаешь, в лучах.

— Ты поедешь со мной? В галерею «Скотто»?

— Амиго, я не пропустил бы этой поездки, даже если бы мне предложили годовой урожай китайского чая.

iv

В тот вечер с Залива дул сильный ветер, и два часа дождь лил как из ведра. Сверкали молнии, волны бились о сваи под домом. «Розовая громада» стонала, но держалась крепко. Я открыл для себя любопытную подробность: когда Залив начинал буйствовать и гнать волны на берег, ракушки замолкали. Вода поднимала их так высоко, что им было не до разговоров.

В зал на втором этаже я вошёл в самый разгар феерии грохота и вспышек (чувствуя себя доктором Франкенштейном, оживляющим монстра в башне замка) и нарисовал Уайрмана, обычным чёрным карандашом. Лишь в самом конце воспользовался красным и оранжевым, для фруктов в вазе. На заднем фоне добавил дверной проём и стоящую в нём, наблюдающую за происходящим Ребу. Наверное, Кеймен сказал бы, что Реба — мой представитель в мире этой картины. Может, si, может, нет. И последнее, что я сделал — засинил её глупые глаза. На том и закончил. Родился ещё один шедевр Фримантла.

Какое-то время я не вставал со стула, глядя на портрет-натюрморт, тогда как раскаты грома, удаляясь, затихали и над Заливом сверкали уже редкие молнии. Уайрман сидел за столом. Сидел, в этом я не сомневался, в самом конце своей прошлой жизни. На столе стояла ваза с фруктами и лежал пистолет, который он держал у себя то ли для стрельбы в тире (тогда на глаза он не жаловался), то ли для самозащиты, то ли для того и для другого. Я нарисовал пистолет, потом заретушировал его, и он стал более зловещим, словно раздулся. В доме, кроме Уайрмана, никого не было. Где-то тикали часы. Где-то гудел холодильник. Воздух загустел от аромата цветов. Этот запах вызывал отвращение. Звуки бесили. Тиканье гремело в ушах, словно рота солдат печатала шаг на плацу. Безжалостно гудел холодильник, замораживая воду в том мире, где более не было ни жены, ни детей. Я знал, что вскоре мужчина за столом закроет глаза, протянет руку и возьмёт из вазы фрукт. Если апельсин — пойдёт спать. Если яблоко — приложит пистолет к правому виску, нажмёт на спусковой крючок и проветрит мозги.

Рука легла на яблоко.

v

Наутро Джек приехал во взятом напрокат мини-вэне и привёз мягкую материю, чтобы завернуть мои холсты и не повредить их при транспортировке. Я сказал ему, что познакомился с мужчиной из большого дома на берегу, и он собирается поехать с нами.

— Нет проблем, — весело ответил Джек, поднимаясь по лестнице наверх и таща за собой тележку. — Места всем… Ух ты! — Он остановился на верхней ступеньке.

— Что такое?

— Это новые? Наверняка.

— Да. — Наннуцци из «Скотто» попросил показать ему не больше десяти картин, вот я и отобрал восемь, в том числе и те четыре, которые восхитили Уайрмана. — И что ты думаешь?

— Мужик, они потрясающие!

У меня не было оснований сомневаться в его искренности. Никогда раньше он не называл меня «мужик». Я поднялся ещё на пару ступенек и ткнул наконечником костыля в его обтянутый джинсами зад.

— Подвинься.

Он отступил в сторону, потянув за собой тележку, и я смог пройти в «Розовую малышку». Джек всё смотрел на картины.

— Джек, этот парень в «Скотто» действительно специалист? Ты уверен?

— Мама говорит, что да, и мне этого достаточно. — Из чего следовало: раз достаточно ему, хватит и мне. Я полагал, что это справедливо. — Она ничего не сказала мне о двух других владельцах галереи — думаю, их ещё двое, — но она говорит, что мистер Наннуцци знает своё дело.

Джек позвонил в галерею, чтобы оказать мне услугу. Меня это тронуло.

— А если ему не понравятся эти картины, — закончил Джек, — тогда он — дятел.

— Ты так думаешь? Он кивнул.

Снизу донёсся голос Уайрмана.

— Тут-тук! Я готов отправиться на экскурсию. Планы не изменились? У кого бейдж с моей фамилией? Брать с собой ленч?

vi

Я представлял себе лысого худого профессионала со сверкающими карими глазами (эдакую итальянскую версию актёра Бена Кингсли), но Дарио Наннуцци оказался вежтивым толстячком сорока с небольшим лет, без малейшего намёка на лысину. Я, правда, сосредоточил всё внимание на его глазах. Они ничего не упускали. И я заметил, как однажды они раскрылись шире (чуть-чуть, но точно раскрылись), когда Уайрман развернул последнюю написанную мной картину «Розы, растущие из ракушек». Картины расставили вдоль дальней стены галереи, в которой на тот момент экспонировались фотографии Стефани Шачат и картины маслом Уильяма Берры. Я подумал, что такого уровня мастерства мне не достичь и за сто лет.

Хотя не следовало забывать про раскрывшиеся чуть шире глаза мистера Наннуцци.

Он прошёлся вдоль выставленных в ряд картин, от первой до последней. Потом прошёлся вновь. Я понятия не имел, хорошо это или плохо. К своему стыду, признаюсь, что до этого дня никогда не бывал в художественной галерее. Повернулся к Уайрману, чтобы спросить, что он думает по этому поводу, но Уайрман отошёл в сторону, о чём-то тихонько разговаривал с Джеком, и оба наблюдали за Наннуцци, разглядывающим мои картины.

Как я понял, разглядывал не только он. Конец января — горячая пора для художественных салонов западного побережья Флориды, и в достаточно просторной галерее «Скотто» околачивалось с дюжину зевак (Наннуцци позже найдёт им куда более достойное определение — «потенциальные постоянные покупатели»). Они разглядывали георгины Шачат, великолепные, но знакомые всем туристам европейские виды Уильяма Берры и несколько причудливых радостно-взволнованных скульптур, которые я упустил из виду, разворачивая собственные творения. Их автором был Давид Герштейн.

Поначалу я подумал, что именно скульптуры (джазовые музыканты, веселящиеся пловцы, сценки городской жизни) привлекают внимание заглянувших в галерею людей. Действительно, некоторые смотрели на них, но большинство не удостоило и взглядом. Потому что все разглядывали мои картины.

Мужчина, как говорят флоридцы, с мичиганским загаром (под этим подразумевается или молочно-белая кожа, или обожжено-красная, как у варёного рака), похлопал меня по плечу свободной рукой. Пальцы второй руки переплелись с пальцами жены.

— Вы знаете, кто их нарисовал? — спросил он.

— Я, — сорвалось с моих губ, и я почувствовал, что краснею. Будто признался в том, что последнюю неделю или даже чуть дольше скачивал фотографии Линдсей Лохан. [80]

— Здорово у вас получается, — тепло похвалила меня женщина. — Вы собираетесь выставляться?

Теперь они все смотрели на меня. Как могут смотреть на только что доставленную рыбу фугу, чтобы понять, подойдёт ли она для sushi dujour. [81]

— Не знаю, собираюсь ли я проставляться. Выставляться. — Я почувствовал, что прилившей к лицу крови прибавилось. Крови стыда, что было плохо. Злой крови — ещё хуже. Если бы злость выплеснулась, то злился бы я на себя, но другие люди этого знать не могли.

Я открыл рот, чтобы разразиться тирадой, закрыл. «Говорить нужно медленно», — подумал я, сожалея, что со мной нет Ребы. Эти люди восприняли бы художника с куклой как норму. В конце концов, они пережили все выходки Энди Уорхола.

«Говорить нужно медленно. Я могу это сделать».

— Я хочу сказать, что пишу картины недавно, поэтому не знаю, в чём состоит процедура.

«Прекрати обманывать себя, Эдгар. Ты знаешь, что их интересует. Не картины, а пустой рукав. Ты для них — Однорукий художник. Так чего бы тебе не прекратить трёп и не послать их куда подальше?»

Нелепое умозаключение, само собой, но…

Но теперь уже все посетители галереи стояли вокруг. Те, кто ранее разглядывал цветы мисс Шачат, подтянулись из чистого любопытства. Мне такое было знакомо. Я на доброй сотне стройплощадок видел, как люди собираются, чтобы подглядывать в дырки в дощатых заботах.