Брат Томас - Кунц Дин Рей

Вышесказанное касается не только бодэчей. Папка с названием «О ЧЕМ ОДД ТОМАС НИЧЕГО НЕ ЗНАЕТ» размерами не уступает Вселенной.

Так что известно мне лишь одно: как же много я не знаю. Может, это мудрое признание. К сожалению, мне оно не приносит удовлетворенности.

Три бодэча, склонившиеся над Юстиной, резко выпрямились и повернули волчьи головы к двери, словно откликаясь на зов трубы, который я не услышал.

Вероятно, Бу тоже не услышал. Потому что уши его остались прижатыми к голове.

Как тени, преследуемые внезапно вспыхнувшим светом, бодэчи выскочили из-за кровати, устремились к двери, исчезли в коридоре.

Я уже собрался последовать за ними, но остался на месте, увидев, что Юстина смотрит на меня. Ее синие глаза напоминали прозрачные озера: такие чистые, ничего не скрывающие, бездонные.

Иногда ты можешь точно сказать, что она тебя видит. В других случаях, как в этом, чувствуешь, что ты для нее прозрачен, как стекло, что в этом мире она все может видеть насквозь.

— Не бойся, — сказал я ей, уж не знаю зачем. Во-первых, понятия не имел, испугалась ли она, да и вообще способна ли на страх. Во-вторых, мои слова вроде бы обещали защиту в надвигающемся кризисе, обеспечить которую я бы, скорее всего, не сумел.

Слишком мудрый и скромный для того, чтобы изображать из себя героя, Бу уже покинул комнату.

Когда я направлялся к двери, Анна-Мария, которая лежала на другой кровати, ближе к двери, пробормотала: «Странный».

Глаза ее оставались закрытыми. Руками она сжимала простыню. Дышала неглубоко, ровно.

Я остановился у изножия кровати Анны-Марии, и девочка повторила это слово, более отчетливо: «Странный».

Она родилась со спинномозговой грыжей и расщелиной позвоночника, с вывихнутыми бедренными суставами и деформированными ножками. Казалось, что голова на подушке размерами не уступает тельцу под одеялом.

Она вроде бы спала, но я все-таки прошептал: «Что, сладкая моя?»

— Странный ты, — ответила она.

В голосе ее психические недостатки не проявлялись. Она не тянула слова, не запиналась, наоборот, голос у нее был нежный и приятный.

— Странный ты.

Меня обдало холодом, словно я вновь оказался на улице в зимнюю ночь.

Что-то, должно быть интуиция, заставило меня посмотреть на лежащую на соседней кровати Юстину. Она повернула голову ко мне. И впервые встретилась со мной взглядом.

Губы Юстины шевельнулись, но с них не сорвался даже бессловесный звук, на которые она была способна.

И пока Юстина безуспешно пыталась что-то сказать, Анна-Мария произнесла вновь: «Странный ты».

Занавески закрывали окна. Плюшевые котята недвижно сидели на полках у кровати Юстины, не подмигивали мне глазом, усы у них не подергивались.

На половине Анны-Марии на полке аккуратно стояли детские книжки. Фарфоровый кролик с гибкими пушистыми ушами, в наряде времен короля Эдуарда, словно часовой, застыл на прикроватном столике.

Все вещи в комнате находились на привычных местах, но тем не менее я чувствовал, как накопленная энергия рвется наружу. И не удивился бы, если бы все неодушевленные предметы ожили: поднявшись в воздух, врезались в стены и отлетали от них.

Ни одна вещь, однако, не сдвинулась с места, Юстина вновь попыталась заговорить, но слово произнесла Анна-Мария, нежным, ласкающим слух голоском: «Просвети».

Оставив спящую девочку, я вернулся к изножию кровати Юстины.

Из страха, что мой голос может разрушить чары, молчал.

Задаваясь вопросом, может ли девушка с поврежденным мозгом пустить в свой разум гостью, я мечтал о том, чтобы бездонные синие глаза на какие-то мгновения превратились в такие мне знакомые, черные, египетские.

Иногда я чувствую, что родился двадцатиоднолетним, но на самом деле я когда-то был молодым.

В те дни, когда смерть могла постучаться в дверь к кому-то еще, но не ко мне, моя девушка Бронуэн Ллевеллин, которая предпочитала, чтобы ее звали Сторми, иногда говорила мне: «Просвети меня, странный ты мой». То есть хотела, чтобы я поделился с ней событиями прошедшего дня, или мыслями, или страхами и тревогами.

За шестнадцать месяцев, прошедших с того момента, как Сторми, превратившись в горстку золы в этом мире, отправилась служить в другой, никто не обращался ко мне с такими словами.

Юстина опять шевельнула губами, не издав ни звука, а на соседней кровати Анна-Мария произнесла во сне: «Просвети меня».

В комнате тридцать два вдруг стало душно. Я стоял в тишине, сравнимой с тишиной вакуума. Не мог дышать.

Мгновением раньше я пожелал, чтобы синие глаза превратились в черные, чтобы визуализация подтвердила мое предположение. Теперь возможность такой перемены привела меня в ужас.

Когда мы надеемся, надежды наши связаны не с тем, на что следует надеяться.

Мы мечтаем о завтрашнем дне и прогрессе, который он принесет с собой. Но вчера когда-то было завтра, и какой там был прогресс?

Или мы жаждем вчерашнего дня, рассуждаем о том, каким бы он мог быть. Но, пока мы жаждем, сегодня становится вчера, и прошлое — не что иное, как наша надежда получить второй шанс.

— Просвети меня, — повторила Анна-Мария. Пока я плыл по течению реки времени, длина которой определялась сроком моей жизни, я не мог вернуться ни к Сторми, ни к чему-то еще. Вернуться к ней я мог, лишь плывя вперед, вниз по течению. Путь вверх — это продвижение вниз, путь назад — это продвижение вперед.

— Просвети меня, странный ты мой.

Стоя в комнате тридцать два, я надеялся поговорить со Сторми не здесь и сейчас, а только в конце моего путешествия, когда время больше не будет властвовать надо мной, когда вечное настоящее лишит прошлое всех его прелестей.

И я отвернулся, прежде чем смог увидеть в синих пустотах черное и египетское, на что за миг до этого надеялся, уставился на свои руки, вцепившиеся в изножие кровати.

Душа Сторми не осталась в этом мире, в отличие от некоторых других. Она перешла в следующий мир, как от нее и требовалось.

Сильная, неумирающая любовь живых может стать магнитом для мертвых. Маня Сторми назад, я оказывал ей медвежью услугу. И хотя возобновленный контакт мог поначалу скрасить мое одиночество, в итоге он бы не принес ничего, кроме страданий.

Я смотрел на свои руки.

Анна-Мария спала и больше ничего не говорила.

Плюшевые котята и фарфоровый кролик не ожили, не начали биться о стены.

Какое-то время спустя мое сердце замедлило бег.

Глаза Юстины закрылись. Ресницы блестели, щечки увлажнились. На подбородке дрожали две слезы, которые мгновением позже упали на простыню.

В поисках Бу и бодэчей я покинул комнату.

Глава 3

В старом аббатстве, которое теперь занимала школа Святого Варфоломея, установлены современные технические системы — водоснабжения, вентиляции и так далее, — которые контролируются и управляются компьютерной станцией, размещенной в подвале.

В комнате, где стоит компьютер, обстановка спартанская: два стула, стол и бюро для хранения документации, которое не используется. Разве что в нижнем ящике бюро хранится более тысячи оберток от «Кит-Кэт».

Брат Тимоти, который ведает всеми вышеуказанными системами как в школе, так и в аббатстве, обожает «Кит-Кэт». Вероятно, он полагает, что страсть к этим сладостям очень уж близка к смертному греху — обжорству, вот и прячет обертки.

В этой комнате обычно бывает только брат Тимоти да специалисты-компьютерщики, которые приезжают время от времени, чтобы проверить работу компьютерной станции. Вот почему брат Тимоти пребывает в уверенности, что здесь его тайник никто не найдет.

Но все монахи знают о тайнике. Многие, улыбаясь и подмигивая, уговаривали меня выдвинуть как-нибудь нижний ящик бюро.

Никто не мог знать, признался ли Тимоти в обжорстве приору, отцу Рейнхарту. Но само существование коллекции оберток говорило о том, что ему хотелось, чтобы его поймали.

Его братья с радостью представили бы общественности доказательство греховности Тимоти, но дожидались, пока оберток станет еще больше. Опять же требовалось выбрать правильный момент, с тем чтобы устыдить бедолагу по максимуму.