Дьюма-Ки - Кинг Стивен

Я положил пластиковый пакет (действительно из-под хлеба) на стол и протянул Уайрману руку.

— Эдгар Фримантл.

Ладонь у него была широкой, пальцы — короткими и толстыми, рукопожатие — крепким.

— Джером Уайрман. Предпочитаю, чтобы меня звали Уайрманом.

Я посмотрел на шезлонг, предназначенный для меня. С высокой спинкой и низким сиденьем, шезлонг напоминал ковшеобразное кресло «порше».

— Что-то с ним не так, мучачо? — спросил Уайрман, вскидывая бровь. Брови, кустистые и наполовину седые, он вскидывал часто.

— Всё в порядке, если только вы не засмеётесь, когда я буду из него вылезать.

Он улыбнулся.

— Дорогой, живи, как должен жить. Чак Берри, [50] тысяча девятьсот шестьдесят девятый год.

Я встал возле пустого шезлонга, мысленно помолился и плюхнулся в него. Как всегда, меня повело влево (я инстинктивно оберегал травмированное бедро), поэтому приземлился неровно, но схватился за деревянный подлокотник и упёрся здоровой ногой, так что шезлонг лишь закачался. Месяцем раньше я бы вылетел из него на песок, но теперь сил у меня прибавилось. Я легко представил себе Кэти Грин, аплодирующую моему достижению.

— Отличная работа, Эдгар, — одобрил Уайрман. — Или Эдди?

— Выбор за вами, я откликаюсь на оба имени. А что в кувшине?

— Зелёный чай со льдом. Очень холодный. Попробуете?

— С удовольствием.

Он наполнил мой стакан. Потом свой. Поднял его. В чае зелень едва просматривалась. Его глаза, в окружении сеточки морщинок, были куда зеленее. Седина лишь на висках тронула чёрные и очень длинные волосы. Когда ветер поднимал их, я видел на правой стороне лба маленький, круглый, как монетка, шрам. Сегодня Уайрман был в плавках, и его ноги оказались такими же загорелыми, как и руки. Выглядел Уайрман крепким, подтянутым, но, как мне показалось, усталым.

— Давайте выпьем за вас, мучачо. Всё-таки вы сюда добрались.

— Хорошо, — кивнул я. — За меня.

Мы чокнулись и выпили. Мне доводилось раньше пить зелёный чай, и я думал, что он не хуже чёрного, но этот был просто божественным: словно пьёшь холодный шёлк с едва заметным привкусом сладости.

— Вы почувствовали мёд? — спросил Уайрман и улыбнулся, когда я кивнул. — Не всем это удаётся. Я кладу столовую ложку на кувшин. Мёд высвобождает естественную сладость чая. Меня научили готовить этот напиток на трамповом судне в Китайском море. — Он поднял стакан. Посмотрел сквозь него. — Мы сражались с пиратами и совокуплялись с загадочными смуглыми женщинами «под тропическими небесами». [51]

— Верится с трудом, мистер Уайрман. Он рассмеялся.

— На самом деле я прочитал о мёде в одной из поваренных книг мисс Истлейк.

— Дамы, которую вы привозите сюда по утрам? В инвалидном кресле?

— Совершенно верно.

— Невеста крёстного отца, — вырвалось у меня. Я не думал, что говорю, но перед глазами стояли огромные синие кеды на хромированных подставках для ног.

Челюсть Уайрмана отвисла, зелёные глаза раскрылись так широко, что я уже собрался извиниться за мой faux pas. [52] А потом он действительно начал смеяться. Тем утробным смехом, каким смеёшься крайне редко, лишь когда кому-то удаётся преодолеть все твои защитные редуты и прикоснуться к самой чувствительной смехострунке. Я хочу сказать, Уайрман буквально надрывал живот, а когда увидел, что я совершенно не понимаю, чем так его развеселил, загоготал ещё сильнее, живот у него так и ходил ходуном. Он попытался поставить стакан на маленький столик, но промахнулся. Стакан выскользнул у него из руки, приземлился донышком на песок и застыл в вертикальном положении, как окурок в одной из урн с песком, какие раньше ставили рядом с лифтами в фойе отелей. Ему это показалось ну очень забавным, он указал на стакан.

— Такое и захочешь — не сделаешь! — удалось выдавить из себя Уайрману, и он снова зашёлся смехом, приступы которого один за другим сотрясали его. Он раскачивался в шезлонге, одной рукой держась за живот, вторую прижимая к груди. Из памяти вдруг выплыли строки стихотворения, которое я выучил в школе более тридцати лет тому назад: «Мужчины не симулируют судорог, / Не прикидываются страдальцами…» [53]

Я улыбнулся, улыбнулся и хохотнул. Потому что такое веселье заразительно, даже когда ты не знаешь, в чём соль шутки. И стакан Уайрмана, который упал так удачно, что из него не пролилось ни капли чая… это же забавно. Как прикол в мультфильме о Дорожном бегуне. [54] Но смех Уайрмана вызвал не чётко вставший на донышко стакан.

— Я не понимаю. Я хочу сказать, вы уж извините, если я…

— В каком-то смысле так оно и есть! — От смеха Уайрман, похоже, не мог связно говорить. — В каком-то смысле, в этом всё дело! Только дочь! Разумеется, она — дочь крест…

Он раскачивался из стороны в сторону, вперёд-назад, его сотрясали судороги смеха, и именно в этот момент шезлонг не выдержал, сломался с громким треском, отчего сначала Уайрмана бросило вперёд, и на лице у него отразилось на редкость комичное изумление, а потом на песок. Падая, он задел рукой стойку зонта, она наклонилась вместе со столиком, из которого торчала. Порыв ветра подхватил зонт, раздув его, как парус, и потащил вдоль берега. Меня рассмешили не вылезшие из орбит глаза Уайрмана, не полосатые челюсти шезлонга, едва не сомкнувшиеся на нём, не его падение на песок. И даже не столик, взятый на буксир зонтом. Причиной стал стакан Уайрмана, который по-прежнему стоял на донышке между боком и левой рукой распростёртого на песке мужчины.

«„Акме айст ти компани“, — мои мысли застряли в старых мультфильмах о Дорожном бегуне. — Мип-мип [55]». Последнее, само собой, заставило меня вспомнить кран, тот самый, что покалечил меня, с грёбаным сигналом заднего хода, который не сигналил. Тут же я увидел себя Злым койотом, зажатым в кабине корёжащегося пикапа, с выпученными от недоумения глазами, с торчащими в разные стороны обтрёпанными ушами, возможно, даже дымящимися на кончиках.

И я расхохотался. Не мог остановиться, пока не вывалился из своего шезлонга и не улёгся рядом с Уайрманом… но тоже не задел стакан, который всё ещё стоял на донышке, словно окурок, воткнутый в песок урны. Казалось, я не мог смеяться сильнее, но мне это удалось. Слёзы заструились по щёкам, мир начал тускнеть, потому что поступление кислорода в мозг резко сократилось.

Уайрман, всё ещё смеясь, пополз на корточках за убежавшим столиком. Попытался ухватиться за стойку, но она откатилась в сторону, будто почувствовав его приближение. Уайрман плюхнулся лицом в песок, потом поднялся, смеясь и отплёвываясь. Я перевернулся на спину, жадно ловя ртом воздух, на грани обморока, но смеясь.

Вот так я встретился с Уайрманом.

iii

Двадцать минут спустя столик занял исходное положение. Более или менее. И всё было бы хорошо, да только мы с Уайрманом заходились смехом каждый раз, когда взгляд падал на зонт.

Один треугольный сектор порвался, и теперь зонт напоминал пьяного, который пытается казаться трезвым. Уайрман перенёс уцелевший шезлонг к деревянным мосткам и, по моему настоянию, сел в него. Я же устроился на мостках. Пусть спинки не было, но подняться с них мне было куда проще (не говоря уже о сохранении достоинства). Уайрман предложил сходить в дом и заменить разлившийся ледяной чай свежим, но я отказался, согласившись, правда, разделить чай, чудом оставшийся в стакане Уайрмана.

— Теперь мы братья-по-воде, — заметил он, когда мы выпили чай.

— Это какой-то индейский ритуал? — спросил я.

— Нет, это из «Чужака в чужой стране» Роберта Хайнлайна. Да будет благословенна его память.

Я вдруг подумал, что не видел его читающим, когда он сидел в полосатом шезлонге, но не стал озвучивать эту мысль. Многие не читают на пляже: от чтения при столь ярком свете у них болит голова. Я сочувствую людям, которые мучаются головными болями.