Брат Томас - Кунц Дин Рей

— Что мне нужно сделать?

— Убедитесь, что все двери заперты на врезные замки, а окна — на шпингалеты. И дайте команду сестрам не выходить из дома.

Я бы предпочел не говорить ей о существе, которое видел за окном и, скорее всего, по пути от аббатства к школе. Во-первых, у меня еще не было слов, чтобы его описать. Во-вторых, когда нервы и так напряжены, не следовало слишком уж запугивать сестру Анжелу.

А что более важно, я не хотел, чтобы она волновалась из-за того, что стала союзницей не просто повара блюд быстрого приготовления, обладающего шестым чувством, но совершенно безумного повара, пусть и обладающего шестым чувством.

— Хорошо, — кивнула она. — Мы убедимся, что все двери заперты, а окна надежно закрыты, и в такой буран выходить из дому нужды нет.

— Вас не затруднит позвонить отцу Бернару и сказать то же самое? Пусть братья не выходят под открытое небо, даже в большой внутренний двор. В церковь они могут попасть и по внутреннему коридору.

Сложившиеся обстоятельства лишили сестру Анжелу ее самого действенного инструмента допроса: обаятельной, терпеливой улыбки, которая застывала на ее лице.

Она посмотрела на меня.

— Кто бродит вокруг школы и аббатства, Одди?

— Еще не знаю. — В принципе, я сказал правду: действительно не знал, что увидел. — Но они хотят причинить нам зло.

Глава 19

Надев на себя воображаемый собачий ошейник, я позволил интуиции взять поводок и вести меня по комнатам и коридорам первого этажа, к лестнице, на второй этаж, где рождественские украшения уже не настраивали на веселый лад.

Остановившись у комнаты тридцать два, я заподозрил, что обманываю себя: я не отдался во власть интуиции, нет, меня привело сюда подсознательное желание повторить случившееся прошлой ночью, когда Сторми заговорила со мной через спящую Анну-Марию с помощью Юстины.

И хотя мне очень хотелось вступить с ней в контакт, я подавил это желание. И поступил правильно.

Сторми для меня прошлое и станет будущим после того, как оборвется моя жизнь в этом мире, когда время закончится и начнется вечность. И что требуется от меня, так это выдержка и стойкость. Чтобы вернуться, мне нужно продвигаться вперед.

Я сказал себе: иди дальше, поброди еще по второму этажу, но вместо этого переступил порог и вошел в комнату.

Утопленная отцом в четыре года, принятая за мертвую, но живая и восемь лет спустя ослепительно красивая девочка с закрытыми глазами сидела в кровати, привалившись спиной к пухлым подушкам.

Руки покоились на коленях, ладонями вверх, будто она ждала какого-то подарка.

За единственным окном на разные голоса, пусть и приглушенно, ругался ветер: шипел, рявкал, хрипел.

Коллекция плюшевых котят наблюдала за мной с полок у ее кровати.

Анна-Мария и ее кресло отсутствовали. Я видел девочку в комнате отдыха, где смех детей иногда заглушал музыку: не умеющий одеваться Уолтер играл на пианино.

Воздух показался мне тяжелым, словно атмосфера между первой вспышкой молнии и первым ударом грома, когда дождь начался на небе, но еще не достиг земли, когда миллионы больших капель уже полетели вниз, сжимая воздух под собой, тем самым предупреждая о своем приближении.

Я стоял в предчувствии чего-то необычного.

За окном продолжал валить снег, а вот голоса ветра вдруг начали затихать, пока комнату не накрыл колпак тишины.

Юстина открыла глаза. И хотя обычно она смотрит сквозь мир, окружающий ее, на этот раз встретилась со мной взглядом.

Я уловил знакомый аромат персика.

Когда я работал поваром блюд быстрого приготовления в Пико-Мундо, до того, как мир стал таким темным, как теперь, я мыл волосы шампунем с персиковым ароматом, его мне дала Сторми. Шампунь этот отлично справлялся с запахами бекона, гамбургеров и жареного лука, которыми пропитывались мои волосы за долгую смену у гриля и сковороды.

Поначалу сомневаясь в возможностях персикового шампуня, я предположил, что запах бекона — гамбургеров — жарящегося лука очень даже привлекательный, от него рот наполняется слюной и на большинство людей запахи жарящейся еды действуют возбуждающе.

— Послушай, повар ты мой, — ответила Сторми, — ты не такой обворожительный, как Рональд Макдоналд, [17] но достаточно милый, чтобы возникло желание тебя съесть, даже если ты не пахнешь, как сэндвич.

После этого, как и положено любому нормальному молодому человеку, я пользовался шампунем с персиковым ароматом каждый день.

И в комнате тридцать два запахло не просто персиком, а именно тем персиковым шампунем, который я, отправляясь в аббатство Святого Варфоломея, с собой не захватил.

Все шло не так. Я знал, что должен незамедлительно покинуть комнату тридцать два. Но запах шампуня с персиковым ароматом обездвижил меня.

Прошлое нельзя изменить. Что было и что могло быть на пару приводят нас к тому, что есть.

Чтобы познать горе, мы должны находиться в реке времени, потому что горе расцветает в настоящем и обещает пребывать с нами в будущем до самого конца. Только время покоряет время и его тяготы. Нет горя до или после времени, и это — утешение, необходимое нам всем.

Тем не менее я стоял в ожидании, полный надежды, что это ложная надежда.

Сторми мертва и не принадлежит этому миру, а у Юстины — глубинные повреждения мозга, вызванные долгим кислородным голоданием, так что говорить она не может. Однако девочка пыталась общаться со мной, не сама, а по воле другого человека, который вообще не имел голоса по эту сторону могилы.

С губ Юстины срывались не слова, а переплетения звуков, которые отражали состояние ее мозга, и в попытке произнести хоть одно понятное слово она чем-то напоминала утопающего, старающегося добыть хоть толику воздуха под водой. Звуки эти вызывали невыразимую печаль.

— Нет, — вырвалось у меня, и девочка тут же прекратила бесплодные попытки.

На обычно бесстрастном лице Юстины отразилось раздражение. Взгляд с меня сместился налево, направо, наконец перешел на окно.

Она страдала лишь частичным параличом, правая половина тела сохраняла относительную подвижность, в отличие от левой. С усилием она подняла правую худенькую ручку, протянула ко мне, словно умоляя меня подойти ближе, но потом указала на окно.

Я видел там только серый дневной свет и падающий снег.

Взгляд ее вновь встретился с моим, осмысленный взгляд, какого я никогда раньше не видел, эти синие глаза стремились мне что-то сказать, точно так же, как и ночью, когда спящая Анна-Мария произнесла: «Просвети меня».

Потом взгляд Юстины сместился к окну, вернулся ко мне, опять к окну, на которое указывала и ее рука. Рука тряслась: девочка изо всех сил пыталась сохранить над нею контроль, удержать на весу.

Я продвинулся чуть дальше в комнату тридцать два. Единственное окно выходило на внутренний двор, где каждый день собирались братья, когда аббатство располагалось в этом здании. Сейчас же двор пустовал. Никто не прятался и в той части расположенной за колоннами галереи, которую я мог видеть из окна.

Через двор, припорошенная снегом, поднималась стена другого крыла бывшего аббатства. На втором этаже в белой пелене снега мягко светились несколько окон, хотя большая часть детей в это время находилась внизу.

Окно напротив светилось ярче остальных. Чем дольше я на него смотрел, тем сильнее оно меня притягивало, словно подавало сигнал бедствия.

Фигура появилась в окне, темный силуэт, без единой черты лица, будто бодэч, но точно не один из них.

Юстина опустила руку на кровать.

Но взгляд оставался таким же требовательным.

— Хорошо, — прошептал я, отворачиваясь от окна, — хорошо, — но больше ничего не сказал.

Не решился продолжить, потому что на языке вертелось имя, которое мне так хотелось произнести.

Девочка закрыла глаза. Ее губы разошлись, она задышала так, будто заснула, совершенно выбившись из сил.