Майкл Муркок - Глориана; или Королева, не вкусившая радостей плоти
В галдящей толчее, обнимая за талию полюбовницу, развязно печатал шаг капитан Квайр с мечом, что торчал позади, как вилючий хвост торжествующего кабыздоха, нашедшего тропку в мясную лавку. Изысканный бело-серебряный костюм капитановой партнерши, мишурная короночка на причесанной головке, добела пудренное личико, преувеличенно подведенные глаза, пугающе пунцовые губки явно высмеивали Королеву, каковой она явилась во время празднеств на льду.
Лудли, коего похлопали сзади по опаленной куртке, устремился шатаючись приветствовать господина и застыл как громом пораженный.
– Гермесова мать, капитан, что се такое?
– Наша собственная королева, Луд, пришла взглянуть на свой народец. Уважь ее, сир Лудли. Спорим, ты умеешь расшаркнуться как надо?
И Лудли, заразившись, как всегда, Квайровой выдержкой, моментально проникся фарсом и отвесил глубокий поклон, сдернул видавшую виды шляпу, осклабил уста, вздернул запирающий их зуб.
– Добро пожаловать, Ваше Величество, ко Двору… ко Двору Короля Пойла! – Он залился смехом и, колеблясь, выцепил темневшего подбородком Свинна, что проходил мимо с двумя кружками в каждой руке. – Позвольте представить Вашему Величеству лорда Хрюка Свиннского и… – ухватив за запястье девку, что пихнула его в костер, – …леди Чушку, его прелестную женушку. – Она снова оттолкнула Лудли, и тот сел в дворовую грязную слякоть, не перестав лыбиться. – Но что за королеву мы чтим-то? Как ее звать?
– Что ж, се Филомина, – сказал Квайр, добираясь до своей черной накидки и запутываясь в медвежьем пальто. Он отцепил с пояса сложенное сомбреро и расправил его, прихорашивая петушиные перышки. – Королева Филомина – Королева Любви! – Квайр потрепал свою королеву за разрисованную щечку, ущипнул за шелковый зад и добился жеманной улыбки, хотя большие горячие глаза блеснули испугом и настороженностью. Парочка придвинулась к костру, и Квайр взял одну кружку Свинна себе, а вторую для Королевы. – Леди и Джентльмены «Грифона». Приветствуем, если не возражаете, повелительницу вашу, Королеву Филомину, что объявляет сию ночь Ночью Любви и призывает вас праздновать во имя свое.
Толпа живо отозвалась на предложение приветствовать, кое-кто проорал Квайровой королеве непристойности, меж тем капитан озирался, изображая изумление.
– Не вижу трона. Куда делся? Где великое Государственное Седалище нашей Королевы? На что она воссядет, а?
Ответ был громок и традиционен. Квайр продолжил играть на публику. Он воздел руки.
– Скверное гостеприимство! Сир Харлекин расскажет вам, что с гостями Королевы обращались получше. – Он положил руку на лоскутное плечо комедианта, а тот театрально икнул Квайру в лицо и потер глаз под маской. – У всех имелись стулья, разве нет?
– Имелись, сир.
– Добрые, твердые стулья?
– Превосходные стулья, сир. Ваша королева – красава, и, клянусь, она…
Но огромный стул с высокой спинкой уже плыл над головами сборища, дабы поместиться на фоне костра. И вновь Квайр поклонился:
– Садитесь, мадам, если вы того желаете.
С неловким реверансом потешная королева села и уставилась на свой новообретенный Двор, а тот отвислогубо уставился на нее. Казалось, что она пьяна или одурманена, ибо глаза ее остекленели, а рот странно двигался, хоть она и реагировала похотливо на Квайра, когда бы тот ни щекотал ее, лизал ей ухо, наполнял его шепотом.
– О Фил, как бы ты сейчас лег под Калифа – куда лучше, чем настоящая Королева. – Ухмыляясь, Квайр тискал своего наложника всё крепче.
И Фил Скворцинг, вконец обуянный безумством Эроса, жеманно улыбался своему любовнику, своему господину, и взирал на великолепный рубин на пальце, и поверить не мог, что ему досталось эдакое богатство.
Глава Десятая,
В Коей Иные Подданные Королевы Помышляют о Всевозможных Алхимических, Философических и Политических Проблемах
– Казалось, сие навечно, – молвила леди Блудд, попирая коленями приоконный диван и глядючи вниз, в февральское утро. – Я-то полагала, что снег выпал, дабы лежать всегда. Гляди, Уэлдрейк, он тает. Смотри, крокусы да подснежники! – Она уставилась через плечо на нечистую комнату, полную разбросанных книг, бумаг, чернил, инструментов, платьев, бутылок, набитых зверей и живых птиц, посреди коих маленький карминноволосый любовник леди Блудд фланировал в черной ночной рубашке, лист бумаги в одной руке и перо в другой.
– Хм, – ответствовал он. – Всяко весна не продлится долго. Слушай… – И он процитировал с листа:
А Радость Страсти Ады мал-помалу холодеет,
Приняв под молотом свинцовым дозы
Славянской Прозы,
И он, ворчлив, не избежав Ученой позы,
Сойдет на Публике за Мудродея,
И, Трансмутации покорна,
Сталь Трудовая чистым Златом вспламенеет.
Ну что ты думаешь? Так ему, да?
– Однако же я понятия не имею, о ком ты сейчас говоришь, – сказала она. – Поэт-соперник? Правда, Уэлдрейк, время идет, и ты делаешься все более смутен и менее изобретателен.
– Нет! Се он! Он делается смутен! – Руки мастера Уэлдрейка трепетали, как если бы некоторый примитивный птерозавр отчаянно пытался впервые сделать вдох. – Не я!
– Ты тоже. И я знать не знаю его. – Ее прекрасные синие глаза казались шире прежнего, когда рассматривали его с некоей отдаленной печалью; ее прекрасные золотые локоны непокорными прядями ложились на золотое лицо. – И я сомневаюсь, Уэлдрейк, дорогой, по твоему тону, что он знает тебя.
– Проклинаю его! – Уэлдрейк, как мог, перешагивал через комнатные завалы. Какаду и ара квохча бежали в толстые заросли плюща под потолком. – Он богат – ибо потворствует публике. Внушает ей, будто она умна! Хоу! А я здесь навеки, зависим от покровительства Королевы, когда все, чего я жажду, – ее уважение.
– Она говорила, что ей чрезвычайно понравился последний Маскерад, и Монфалькон болботал о неминуемом рыцарстве.
– Я трачу время свое, Люсинда, сочиняя теплохладные нападки на виршеплетствующих конкурентов, полные жалости к себе поэмы супротив женщин, меня отвергнувших, и зарабатывая на пропитание слоноподобным, высокопарным перденьем, назначенным к исполнению Филистерами Двора. Моя поэзия, моя прежняя поэзия ускользает от меня. Мне недостает стимула…
– Ариох тебя раздери, Уэлдрейк! Я бы сказала, что всего сего тебе должно бы хватить сонетов на сто, никак не меньше!
Он насупился и отправился в обратный полет, закапывая чернилами ее перевернутые сундуки и одежды, ее полупрочтенные метафизические тома, с каждым шагом яростнее комкая бумагу.
– Я говорил тебе. Никаких больше плеток.
Она вновь обратилась к окну. Она была безучастна.
– Может, тебе стоит вернуться в твою Северную Страну, к твоим границам?
– Где меня недопонимают даже более. Я размышляю о путешествии в Арабию. Сдается мне, у меня склонность к Арабии. Как тебе показался Всеславный Калиф?
– Ну он был весьма арабист. И, я полагаю, высокого о себе мнения. – Леди Блудд украдкой почесала ребра.
– Он был уверен в себе.
– Вестимо, что было, то было. – Она зевнула.
– Он впечатлил Королеву, как пить дать, своей экзотической сенсуальностью. Не то что сей бедный путаник Полониец.
– Она была добра к Полонийцу, – сказала леди Блудд.
– И все же оба уехали восвояси – тщеславие не удовлетворено, Альбион не покорен. Оба дали маху, устроив осаду, в то время как нужно было сдаться в плен у ее ног.
Люсинда Блудд, сухо:
– Ты придумываешь Глориану под себя, думаю я. Ни что не доказывает…
Он покраснел так, что кожа и кудри стали на сияющий миг одного цвета. Стал разворачивать смятую сатиру. Вошла служанка.
– Посетитель, ваша милость. Тан.
– Хорошо. Се тан, Уэлдрейк. Твой земляк.
– Едва ли. – Поэт засопел и уселся рядом с нею на приоконном диване, раскинувшись чуть театрально и не ведая, что демонстрирует костлявое колено.
Сухопар, но крепок, вошел тан Гермистонский в развевающемся филибеге и монструозном тэм-о-шэнтере, с глухо бьющим по телу спорраном и руками на бедрах; выставив рыжую бороду, он улыбнулся сидящей паре.
– Хор-рошенькая вы парочка, только вспорхнули с кроватки, как ленивые котики. Так-так-так!
Уэлдрейк потряс своим достижением.
– Я сочинял, сир, поэму! – Он привизгивал от страстного негодования. – Она заняла у меня все утро!
– Да ну что вы? А у меня, мастер Уэлдрейк, все утро занял путь по пяти измерениям, дабы нанести визит старым друзьям.
Леди Блудд хлопнула в ладоши и оцепенела, перепугавшись звука.
– И что же возвернуло вас из сих метафизических регионов?
– Ваши обычные грубые россказни? – Уэлдрейк сочился скепсисом. – Побасенки о богах и демонах, о мечах и магии?
Гермистонский тан презрел его насмешки.
– Я думал, что поймал зверя, но по прибытии сюда зверь исчез. Я намереваюсь позднее снестись с мастером Толчердом, изобретшим экипаж, в коем я странствую между сферами.
