Рик Янси - Кровавый остров
Кулак. Раскрытая ладонь. Кулак.
– Возможно, для поэта мне и недостает дара обращаться со словом, Уилл Генри, но вот с любовью к иронии у меня все в порядке. До той ночи наши роли существовали как бы в зеркальном отражении. До той ночи не я был привязан к кому-то, и не меня эти узы грозили затянуть в бездну.
Он потянулся вниз и медленно размотал повязки на моей раненой руке. Кожу покалывало; воздух моей обнаженной плоти показался очень холодным.
– Сожми в кулак, – сказал он.
Я повиновался, хотя мои пальцы еще были онемевшими; мускулы с тыльной стороны ладони, казалось, застонали, противясь.
– Вот, – он взял с прикроватного столика свою чайную чашку. – Бери чашку. Пей.
Моя рука дрожала; капля выплеснулась на одеяла, пока я подносил трясущуюся чашку к губам.
– Хорошо.
Он принял у меня чашку правой рукой и протянул мне левую.
– Возьми меня за руку.
Я так и поступил и дрожал теперь всем телом. Человек, каждый тончайший оттенок которого я инстинктивно считывал, вдруг превратился в шифр.
«Доктор сказал, ты захочешь на это взглянуть».
– Сожми. Сожми мою руку, Уилл Генри. Сильнее. Так сильно, как только можешь.
Уортроп улыбнулся. Кажется, он был доволен.
– Ну вот. Видишь? – крепко держа меня за руку. – Части ее больше нет, но это все еще твоя рука.
Монстролог выпустил меня и поднялся, и мои пальцы болели после его хватки.
– Засыпай обратно, Уилл Генри. Тебе надо отдохнуть.
– И вам, сэр.
– Не тебе обо мне беспокоиться.
Он широкими шагами прошел к двери, канул в полосу света, и его тень протянулась по полу и вскарабкалась вверх по стене. Я улегся на спину и закрыл глаза. Два вздоха, три, четыре… и затем я открыл их снова – не слишком, лишь чтобы подсмотреть сквозь ресницы.
Он не отошел от двери, не бросил меня. Пока не бросил.
Рука пульсировала; хватка у него была крепкой. Там, где должен был быть мой указательный палец, мучительно чесалось. Я согнул большой палец и почесал им пустоту.
Книга восьмая
Изгнание
Часть тринадцатая
«Расстояние между нами»
Уортроп взял билеты на следующее утро – на «Город Нью-Йорк», самое быстрое судно компании «Инман-Лайн». Как пассажирам первого класса, нам предстояло самое скучное плавание – существование в отдельной двухкомнатной каюте (со спальней и гостиной), разукрашенной самыми безвкусными викторианскими излишествами, с горячей и холодной водой и электрическим освещением; ужины под гигантским стеклянным куполом кают-компании первого класса, за столами с хрустящими белыми скатертями и хрустальными вазами, полными свежих цветов; обшитая ореховым деревом корабельная библиотека с ее восемью сотнями томов; и нескончаемая навязчивость параноидально внимательных к нам прислуги и экипажа, одетых в белые куртки и вечно, по словам доктора, стоящих над душой в неутолимой жажде выполнять для нас даже самые элементарные поручения.
– Только подумай, Уилл Генри, – заявил он в нашем номере в «Плазе», прежде чем в первый раз пожелать мне спокойной ночи – прежде, чем я увидел во сне Комнату с Замком и коробку, и тень его повисла на стене. – Нашим предкам потребовалось больше двух месяцев лишений и болезней, цинги, дизентерии и обезвоживания, чтобы пересечь Атлантику. У нас же это займет меньше недели, причем в роскоши, достойной королей. Мир становится все меньше, Уилл Генри, и не благодаря чудесам – разве что мы пересмотрим свое определение чуда и того, кто его творит.
Его глаза затуманились, а голос был мечтателен.
– Мир становится все меньше, и мало-помалу наши светильники разгоняют тьму. Рано или поздно все будет залито светом, и мы проснемся с новым вопросом: «Да, вот оно; но… что теперь?» – он мягко рассмеялся. – Возможно, нам стоит развернуться и ехать домой.
– Сэр?
– Обнаружение магнификума станет основополагающим моментом в истории науки, Уилл Генри, и не без попутной пользы для меня лично. Если я добьюсь успеха, меня ждет бессмертие – во всяком случае, в том единственном понимании бессмертия, которое я готов принять. Но если я добьюсь успеха, расстояние между нами и неназываемым сократится еще немного. Вот за что мы боремся как ученые, и вот чего мы страшимся как человеческие существа. Нечто в нас тоскует по неописуемому, недостижимому… тому, что не может быть зримо.
И он умолк.
А на следующее утро он исчез.
Что-то было не так; я знал это, как только проснулся. Я сразу понял – не в обыденном смысле, не рассудочно, но сердцем. Ничего не переменилось. Вот была кровать, на которой я лежал, вот стул, на котором он тогда сидел, следя за мной, и обеденный стол, и гардероб, и даже чашка Уортропа на столике. Все было по-прежнему; все переменилось. Я выпрыгнул из постели и сбежал вниз, в холл, в пустую гостиную. Все было по-прежнему; все переменилось. Я подошел к окнам и отдернул шторы. Восемью этажами ниже блистал Центральный парк: белый пейзаж, так и полыхавший в солнечном свете под безоблачным небом.
Его сундук. Его саквояж. Его полевой чемоданчик. Я бросился к шкафу и рывком распахнул дверцу. Пусто.
Все переменилось.
Когда в дверь постучали, я одевался. Я бы уже оделся, но вышла заминка с брючными пуговицами: мой отрубленный палец оказался неожиданно важен для этой процедуры. На неразумное мгновение я уверился: доктор вернулся за мной.
«А, хорошо. Ты проснулся. Я сходил вниз позавтракать, пока мы не отправились на корабль. Что такое, Уилл Генри? Ты что, правда решил, что я мог бы уехать без тебя?»
Или что больше походило на правду:
«Живо, Уилл Генри! Какого черта ты делаешь? Что это ты светишь своей ширинкой? Пошевеливайся, Уилл Генри. Я не намерен пропускать самое важное событие в своей жизни по причине того, что тринадцатилетний подросток неспособен одеться! Живо, Уилл Генри, живо!»
Однако, как вы уже могли догадаться, это был не доктор.
– Guten Morgen[34], Уилл! Прости, что так опоздал, но у моего экипажа сломалась ось, а мой кучер – он такой тупица! Он не то что оси, он настроения никому не смог бы исправить. Я бы его уволил, но у него семья, а она в родстве с моей семьей, троюродная или четвероюродная сестра, уж и не помню…
– Где доктор Уортроп? – требовательно спросил я.
– Где Уортроп? Он что, тебе не сказал? Да конечно же, сказал.
Я сдернул с вешалки пальто и рукавицы, и шляпу, что подарил мне Уортроп, – единственное, что он когда-либо мне дарил.
– Отвезите меня к нему.
– Я не могу, Уилл.
– Я еду с доктором.
– Он уехал…
– Я знаю, что он уехал! Вот почему вы и должны отвезти меня к нему!
– Нет, нет, Уилл, он уехал. Его корабль отчалил час назад.
Я уставился в доброе лицо фон Хельрунга, а затем ударил монстролога в круглый живот так сильно, как только смог. Он заворчал сквозь зубы от удара.
– Я думал, он тебе сказал, – охнул он.
– Везите меня, – сказал я.
– Куда?
– В доки; я должен ехать с ним.
Он наклонился, положил мне на плечи свои квадратные пухлые руки и заглянул глубоко в глаза.
– Он отплыл в Англию, Уилл. Корабля там больше нет.
– Тогда я поплыву на следующем корабле! – заорал я, высвободился из его хватки, оттолкнул старика и побежал мимо, в холл, накинув резинку от рукавиц на шею, рывками натягивая шляпу, судорожно возясь с пуговицами пальто. Пол дрожал под тяжелой поступью фон Хельрунга, который нагонял меня – и наконец нагнал у лифта.
– Пойдем, Kleiner[35]. Я отвезу тебя домой.
– Не хочу я домой; мое место – с ним.
– Он хотел бы, чтобы ты был в безопасности…
– Не хочу я быть в безопасности!
– И он поручил мне следить за твоей безопасностью, пока он не вернется. Уилл. Пеллинора здесь нет; и туда, куда он направился, ты следовать за ним не можешь.
Я помотал головой, будучи потрясен до глубины души, и заглянул в его добрые глаза в поисках ответа. Солнце исчезает в мгновение ока, и гибнет вселенная; ось мира подламывается.
– Он уехал без меня? – прошептал я.
– Не волнуйся, дорогой Уилл. Он вернется за тобой. Ты – все, что у него есть.
– Тогда почему он меня бросил? Теперь у него вообще никого нет.
– О нет; неужели ты думаешь, будто мейстер Абрам допустил бы такое? Nein![36] С ним поехал Томас.
Я онемел. Томас Аркрайт! Это было уж слишком. Я вспомнил слова доктора в кэбе накануне ночью: «Действительно выдающийся молодой человек, Уилл Генри. Однажды он станет достойным пополнением в наших рядах». Однажды… и этот день, судя по всему, настал – за мой счет! Меня вышвырнули – и за что? Что я такого сделал?
Фон Хельрунг прижал меня к себе, лицом – к своей груди. Его жилет пах сигарным дымом.
– Мне жаль, Уилл, – пробормотал он. – Ему следовало бы с тобой хотя бы попрощаться.
«Не твое дело обо мне беспокоиться».
– Он попрощался, – сказал я. – Но я его не услышал.
И после этого – мое изгнание.
– Вот это будет твоя комната, и, как видишь, здесь очень удобная кровать, намного больше, полагаю, чем та, к которой ты привык. А вот, погляди, чудесное кресло, чтобы сидеть у камина, очень уютное, и лампа, чтобы читать, и сундук для твоего платья. Посмотри-ка еще сюда, Уилл. Вон Пятая авеню, эдакая давка и сутолока, и вечно там что-то происходит да что-то делают. Вот, ты только погляди на этого господина на велосипеде! Сейчас в грузовик врежется! А впрочем, ты, должно быть, голоден. Что будешь? Ну-ка, давай-ка положим твой портплед на кровать. Хочешь посидеть на кровати? Тут и матрац пуховый, и подушка; очень мягко! Так ты голоден, ja? У меня отличный повар, француз – ни слова не понимает ни по-английски, ни по-немецки, – но уж в еде понимает так понимает!
