Робин Маккинли - Меч королевы
«А еще к стременам, но без них я, наверное, смогу обойтись… по крайней мере, если не случится ничего слишком волнительного. Похоже, у него приятный аллюр… о боже».
– Да, – непроницаемым тоном ответил Корлат, и Харри в тревоге подняла на него глаза. – Красный Ветер научит тебя ездить как мы, горцы.
Девушка поколебалась еще с минуту, но не смогла придумать довода менее унизительного, чем простое «ой, боюсь». Поэтому, когда конюх опустился на колено и подставил ей сложенные чашкой ладони, она решительно шагнула на них, и ее мягко подняли в седло. Без поводьев. Харри взглянула на свои руки, не зная, куда их девать, торопливо вытерла ладони о бедра, а затем сложила поверх закругленной луки, словно оглушенных кроликов, принесенных домой с охоты. Красный Ветер прянул назад ушами, спина под ней шевельнулась. Харри осторожно сжала ногами его бока, а конь ждал, прислушиваясь. Она мягко стиснула его коленями, и он торжественно шагнул вперед. Всадница откинулась назад, и конь остановился. Возможно, они поладят.
Пока она разбиралась с руками, Корлат взлетел в седло. «Они, наверное, ждут, что я научусь и садиться в седло без посторонней помощи», – подумала Харри раздраженно. Она оторвала взгляд от чутких ушей Красного Ветра. Огненное Сердце тронулся, и Красный Ветер охотно последовал за ним.
Они путешествовали несколько дней. Харри хотела бы знать, сколько именно, но не додумалась сразу же найти кусочек кожи или дерева, чтобы отмечать дни, и где-то на третьи, или пятые, или шестые сутки потеряла счет времени. Путешествие оказалось долгим. Каждая мышца болела и протестовала против непривычной нагрузки после месяцев разнеженной жизни в Резиденции и на борту корабля. И все же Харри была благодарна за усталость, поскольку та даровала ей глубокий сон без сновидений. Она натерла себе мозоли седлом, но, стиснув зубы, не обращала на боль внимания. И вместо ожидаемого ухудшения, они стали болеть меньше, а потом и вовсе прошли, а вместе с ними боль и ломота в теле. Прежние верховые навыки вернулись к ней, и она не скучала по стременам – только когда садилась в седло. Ей по-прежнему ежедневно требовалась чья-нибудь помощь в этом. Островитянка медленно осваивала искусство управлять терпеливым конем без поводьев. Она научилась шнуровать сапоги и наматывать капюшон вокруг головы почти так же ловко, как если бы проделывала это всю жизнь. Научилась изящно есть руками. Познакомилась с четырьмя женщинами, входившими в походный лагерь Корлата. Все четверо носили кушаки.
Выяснилось имя дружелюбной кошки: Наркнон. Поутру та часто обнаруживалась теплым клубком у Харри в ногах. Наркнон тоже, при всей ее хищной природе, любила овсянку.
Харри продолжала ужинать за королевским столом с восемнадцатью Всадниками и Корлатом. Она по-прежнему сидела по левую руку от короля, и ей по-прежнему вежливо прислуживали и спокойно игнорировали. Постепенно до нее дошло, что Корлат держит ее при себе не только из-за отсутствия привычки иметь дело с пленными врагами, но в большей степени в надежде, что она почувствует себя почетной гостьей. Он с готовностью отвечал на ее вопросы, отчасти потому, что она не злоупотребляла этим правом. И в его манере часто проскальзывала робость, когда он предлагал ей что-то: новый плащ или кусочек фрукта, какого она никогда не видела. «Он хочет, чтобы мне здесь понравилось», – догадывалась она.
Харри, как и раньше, спала в королевском шатре, но теперь ее угол отделяли благопристойными занавесями. Просыпаясь по утрам и отодвигая шторы, Корлата она уже не заставала. Один из слуг замечал ее и приносил ей полотенца, воду и завтрак. Она полюбила овсянку. Иногда из нее делали маленькие плоские лепешки, жарили их, а внутрь клали мед. Мед из цветов, которых она никогда не видела и не нюхала. Его насыщенный экзотический аромат пробуждал мечты.
Она никогда не спрашивала Корлата, почему она здесь и каково ее будущее.
По утрам после завтрака, пока снимали лагерь или пока король принимал гонцов, Харри каталась на Красном Ветре, училась сама и позволяла коню учить ее ездить по-горски. После урока верховой езды, если в тот день путешествие не продолжалось, девушка бродила по лагерю и наблюдала, как идет работа. Все проветривалось и стиралось, вытряхивалось и расправлялось. Тщательно вычесанные звери блестели. Никто – ни конь, ни пес, ни кот, ни человек – не препятствовали Чужой заходить куда-либо. Иногда ей даже разрешали взять скребницу или тряпочку для полирования или выбивалку для ковров, но это явно делалось из сочувствия, поскольку в ее помощи никто не нуждался. Она произносила немногие выученные слова по-горски: «можно?» и «спасибо», – а горцы улыбались ей и в ответ медленно и старательно выговаривали «это честь для меня». Иногда удавалось застать выезд охотников. Собаки охотились стаями, а коты поодиночке или иногда парами. Казалось, никакого порядка у выезжавших с ними людей нет, кроме присутствия хотя бы одного охотника. И ни разу они не вернулись без добычи: пустынных зайцев, мелких сурков-оробогов или большого рогатого дунди, подвешенного на шест между двумя лошадьми. Названия ей говорил Корлат.
Тоска по дому накатывала неожиданными приступами, да такими сильными, что Красный Ветер, по горским меркам – верная старая кляча, которой можно доверить детей и идиотов, чувствовал, как наездница застывает у него на спине, тревожно вскидывал голову и гарцевал. Она не плакала с той первой ночи в королевском шатре. Осторожно, рационально, Харри пыталась разобраться, по чему на самом деле тоскует: Острова казались далеким прошлым, и по времени, проведенному в Резиденции в Истане, она не скучала. Припоминала лица сэра Чарльза и леди Амелии с болью в сердце, тревожилась за брата и беспокоилась о том, что он думает о пропавшей сестре. А вот мудрого терпеливого понимания Джека Дэдхема ей не хватало. Но мысль о нем наполняла ее странным покоем, словно его любовь к стране, ставшей ему новым домом, перевешивала кажущуюся невозможность случившегося. Словно он знал, что с ней все в порядке. Уныние чаще всего настигало ее в минуты наибольшей непринужденности. Например, смотрит она на линию гор впереди, приближающуюся с каждым днем, наблюдая, как остро их края вонзаются в небо. Красный Ветер трусит по пятам за Огненным Сердцем, пустынный ветер гладит по щеке, а солнце – по плечам и покрытой капюшоном голове. И внезапно горло перехватывает от тоски по дому. Или ее вдруг накрывало за королевским столом, пока она сидела, скрестив ноги и поедая любимый сыр, сладкий, коричневый и хрустящий, с завистью прислушиваясь к беседе, которой по-прежнему не понимала, за исключением отдельных слов и фраз.
«Я скучаю по тому, чего у меня нет, – подумала она однажды поздно ночью, ворочаясь на своих подушках. – Это не имеет ничего общего с тем, по чему мне следовало бы тосковать… Джек, самый старый полковник на действительной службе, глядящий поверх пустыни на горы, понял бы. Просто я не отсюда. Неважно, что я уже почти такая же загорелая, как они, что могу провести в седле целый день и не жаловаться. Неважно даже, что их Вода Видения действует на меня как на немногих из их племени. Просто поразительно, что она подействовала на меня, хотя я родом не с гор. Но это не делает меня горянкой больше, чем вначале».
Она лежала без сна, мечтая о том, чего не могла получить. А ведь совсем недавно она точно так же маялась бессонницей, грезя о прямо противоположном тому, что потеряла. В этом присутствовала определенная горькая ирония. «Не самая полезная разновидность приспособляемости, – подумала Харри и с отчаянием добавила: – Но какая приспособляемость пошла бы мне на пользу?» Она проследила всю свою жизнь до раннего детства, и впервые за много лет в памяти всплыли вспышки гнева. Она переросла их так рано, что едва помнила. Зато живо вспомнила, как они пугали ее саму, еще младенца в манеже. Уже тогда она чувствовала, что дело неладно. Две няньки с перепугу уволились. Справилась с напастью, а заодно и с дочерью, мама. Методами суровыми, но действенными. Это воспоминание потянуло за собой другое, тоже запрятанное в тайники души много лет назад: понимание собственной инакости, неправильности, пришедшей на место припадков. И вместе с этим знанием росла странная, немышечная форма самоконтроля. В то время она с детской тоской, вызванной приближением взрослости, думала, что все учатся такому самообладанию, но теперь, в темноте пустыни, уверенность таяла. Некая сторона ее новой, по-прежнему необъяснимой и непредсказуемой жизни в горах будила и пыталась восстановить то старое, долго игнорируемое ощущение самоограничения. И часть ее с готовностью потянулась к этому уроку, но не могла пока толком уловить суть или извлечь из него пользу. К тому же в новой жизни присутствовала подлинность, которой не хватало жизни прежней. Харри потрясенно осознала, что то свое существование она никогда по-настоящему не любила и не ненавидела. Она никогда не разглядывала мир, где привыкла жить, так близко, чтобы он пробудил в ней страсть. А новый мир уже стал для нее более ярким, до экстаза, до ужаса более ярким, чем вспоминающаяся с любовью, но неотчетливо, милая зеленая страна ее прежней жизни.
