Рик Янси - Кровавый остров
– Они отвратительны лишь с позиции человеческого высокомерия. Жду, что вы скажете, мол, нам дана власть над землей и всеми тварями земными – как будто это отделяет нас от того самого творения, частью которого мы являемся. Скажите это Уаймонду Кендаллу!
Монстролог вернулся к цели нашего визита. Философские дискуссии вроде этой он находил безвкусными – не то что бы всецело ниже его достоинства, но бесполезными в том смысле, что вопросы, не имевшие ответа, не стоили затраченного на них времени.
– Что вы узнали о Джоне Кернсе? – спросил он.
Фон Хельрунг покачал головой.
– Исчез, Пеллинор. Квартира брошена, кабинет в больнице выметен подчистую. Никто не знает, куда бы он мог податься.
Теперь головой покачал Уортроп.
– Невозможно. Он должен был кому-то сказаться.
– Мои источники уверяют меня, что он никому не сказался. Служащие больницы, его бывшие пациенты, соседи – все они ничего не знают. Или, иными словами, они знают только, что еще вчера герр Кернс был здесь, а вот сегодня его уже нет. Похоже, единственного человека, которому он открылся, вы спалили в своем камине.
– Кернс не сказал Кендаллу, где он приобрел гнездовище; я спрашивал.
– И я ему верю. Кернс не рассказал такого бы несчастному мистеру Кендаллу.
Доктор кивнул.
– Вот за чем нам надо охотиться. Источник гнездовища ценнее его самого. Как Кернс его заполучил? Кто-то ему его передал, и если да, то кто? И почему?
Огонек сигары старого монстролога потух. Фон Хельрунг отправил погасший окурок в стоявшую рядом пепельницу и мрачно обратился к моему наставнику:
– Что-то здесь нечисто, mein Freund. Кернс не монстролог, в гнездовище магнификума ему нет никакого научного интереса, но он не дурак. Он не может не знать, сколько оно стоит.
Уортроп вновь кивнул. Его голова качнулась, словно в противовес нервному постукиванию ноги по ковру.
– За гнездовище предложена не одна награда, – сказал он. – Я слыхал, что османский султан Абдул Хамид обещает за него двадцать тысяч дукатов.
Не в силах сдержать чувств, младший монстролог вскочил и заходил по комнате.
– Только подумайте, фон Хельрунг! Впервые за поколение обнаружено подлинное гнездовище! И в идеальном состоянии – на мой взгляд, не старше нескольких месяцев. Вы понимаете, что это значит? Мы ближе, чем когда бы то ни было! – он понизил голос до шепота. – Typhoeus magnificum, мейстер Абрам – Невиданный – награда из наград – Святой Грааль монстрологии! И он, возможно, почти в моих руках…
– В ваших руках? – мягко прервал его фон Хельрунг.
– В наших руках. Конечно же, я хотел сказать «в наших».
Фон Хельрунг медленно кивнул, и когда он заговорил, я отметил печаль в его глазах.
– Многие званы, дорогой Пеллинор, но немногие избраны. Сколько погибло, рыща за нашей ипостасью Зверя Рыкающего[28]? Знаете? – мой наставник нетерпеливо отмахнулся от вопросов, но фон Хельрунг не отставал. – И сколько возвратилось поверженными и униженными, погубив свое имя и разрушив карьеру?
– Не вижу, какое это может иметь значение, – зло отозвался Уортроп, – но да, так уж вышло, что я в курсе. Шестеро, считая Леброка.
– А, Леброк. Совсем про него забыл; Armes Schwein[29]. А кто был тот болтливый маленький шотландец, который все пришепетывал?
– Биссет.
– Ja[30], Биффет, – фон Хельрунг хохотнул. – Косая сажень в плечах, а голос как иерихонская труба!
– Любитель, – пренебрежительно бросил Уортроп. – Остальные – донкихотствующие искатели приключений.
– Но не Леброк.
– Особенно Леброк. Он допустил, чтобы тщеславие ослепило его…
– С тщеславием такое бывает, – согласился фон Хельрунг. – Бывает даже и хуже. – Он поднялся и подошел к моему наставнику, положив ему на предплечье коротенькую пухлую руку и мягко прервав беспокойное метанье.
– Но вы утомляете своего старого учителя. Прошу вас, Пеллинор, присядем, чтобы поразмыслить вместе и решить, что нам делать.
Доктор высвободился из рук старика и заявил:
– Я уже знаю, что делать. Завтра я отплываю в Англию.
– В Англию? – этого фон Хельрунг не ждал. – Зачем же вам отправляться в Англию?
– За Джоном Кернсом, за чем же еще.
– Растаявшим как туман, не оставив после себя и следа. Как вы его найдете?
– Сперва поищу под самым здоровенным камнем в Британии, – мрачно ответил доктор.
– А если его там нет? – хихикнул фон Хельрунг.
– Переключусь на камни поменьше.
– А что, если, когда вы его отыщете – если отыщете, – он откажется сообщать вам то, что вы желаете знать? Или вдруг, что еще хуже, он и сам ничего не знает?
– Знать, знать, знать, – яростно передразнил его Уортроп. – Желаете знать, что я знаю, мейстер Абрам? Я знаю, что Джон Кернс хотел, чтобы гнездовище попало ко мне. Он пошел на крайние меры, чтобы удостовериться, что попадет оно ко мне быстро. Он также хотел, чтобы я знал, что он покидает Англию – и покидает ее тоже быстро. Объяснение этому может быть только одно: он знает, откуда взялось гнездовище. И вот почему он выпустил его из рук. Есть только одна вещь на свете ценнее подлинного гнездовища магнификума – и это сам магнификум. Гнездо – великая награда, но Невиданный – Награда с большой буквы, – Уортроп бешено закивал. – Это единственное объяснение.
– Но зачем ему вообще что-то вам посылать? Уж конечно, он стремился бы скрыть ото всех, что награда из наград почти в его руках, и в особенности – от Пеллинора Уортропа.
– Это меня слегка беспокоило, – кивнул Уортроп. – Зачем он это сделал? Единственная разумная версия тут разумна только в том случае, если вы знаете Джона Кернса.
Фон Хельрунг ненадолго задумался.
– Он дразнит вас?
– Полагаю, что так. И к тому же, на жесточайший манер из всех возможных. Вы знаете Кернса, мейстер Абрам. И знаете, как и я, до каких пороков он способен опуститься.
Здесь мой наставник отмахнулся от собственных мыслей. Он не желал тратить время на рассуждения о Джоне Кернсе или о том, что тем двигало; слишком крепко в Уортропа вцепились его собственные демоны.
– Кернс жестокий человек, – сказал он. – Кто-то, может быть, скажет, чудовище в шкуре человека. Но мне до этого дела нет.
– Только послушайте себя! И это – мой бывший ученик! Отче наш, сущий на небесах, прости мне прегрешения мои, ибо я подвел Тебя – и моего самого дорогого студента! Пеллинор, мы прежде всего люди – и только потом ученые; до чудовищ в шкурах людей нам должно быть дело прежде, чем до всех прочих чудовищ!
– С чего бы это? – резко спросил доктор. – Что мне до чудовищ в шкурах людей? Ничего скучнее этого я и придумать не могу. Нисколько не сомневаюсь, что, как только человечество изобретет для этого способ, оно тут же сотрет себя с лица земли. Это не тайна, это сама человеческая природа. О, конечно, можно углубиться и в частности, но в самом деле – что сказать о биологическом виде, который изобрел убийство? Что о нем вообще говорить?
– Вы говорите, как он, – забывшись на миг, сказал я.
Уортроп вихрем налетел на меня.
– Что ты сказал?
– То, что вы говорили… Похоже на то, что сказал бы доктор Кернс.
– Если человек – маньяк-убийца, это еще не значит, что он не прав, – огрызнулся монстролог.
– Нет, – мягко сказал фон Хельрунг, но глаза его опасно блестели, – это значит только, что он грешен.
– Мы ученые, фон Хельрунг, и подобными категориями не оперируем. В Индии считают грехом убийство коровы. Значит ли это, что мы, европейцы и американцы, все грешники, потому что убиваем коров?
– Люди, mein Freund, – ответил фон Хельрунг, – не коровы.
На это у Уортропа не нашлось заготовленной отповеди, и он молчал, пока старый друг тщетно пытался уговорить монстролога изменить планы. Мчаться сломя голову в Англию было слишком рано. Кернс уехал, да и искали мы, в конце концов, не Кернса, а место создания гнездовища.
Уортроп почти не слушал. Он мог прохаживаться по комнате, как лев в клетке, но его страсть ничто не в силах было удержать.
– Некоторые всю жизнь прозябают в невежестве, – завопил он в испуганное лицо своего бывшего наставника, – без намека на цель существования, и под угрозой смертной казни они не скажут, зачем они родились на белый свет. Многие званы, говорите вы. Святая правда, и многие глухи! А большинство – еще и слепы! Я не глухой и не слепой. Я слышал зов и знаю, что делать. Я избранный.
Горячечная страсть захлестнула его. То был зов его собственного рока, ради которого он так много принес в жертву, столько выстрадал и потерял. То была судьба не верившего в судьбу, и спасение для не веровавшего ни в какое личное спасение. То было искупление человека, которому сама идея искупления казалась бесполезной мистической чушью.
Ах, Уортроп! Как часто вы предостерегали меня властвовать над своими страстями, чтобы они не властвовали надо мной. И что же теперь? Огонь служит вам или вы служите огню? Теперь-то мне все ясно – но тогда я не вполне это понимал.
