Мать извела меня, папа сожрал меня. Сказки на новый лад - Петрушевская Людмила Стефановна

У тебя такая удивленная рожа, что можешь не притворяться. Не прикидывайся, будто к этому готова, ничего ты не готова. Ни капли. Я свалился тебе на голову, как гром среди ясного неба, как они любят выражаться, из ниоткуда, как ангел мщения — не знаю, точная ли это аналогия, но ты понимаешь, — я вернулся, и тебе это как петля на шею. Крепкая такая петля, ты и не знаешь, что делать, что сказать, сидишь тут на скамейке, разинув рот, и пялишься на меня. Ниче себе! Я все-таки застал тебя врасплох, а? Конечно, ты знала, что я могу нагрянуть, и все-таки не ожидала. Сегодня-то, а? Слушай, не буду врать, мне это ужасно нравится. Прямо кайф, честно-честно, да ты и сама понимаешь, наверно. Просто класс видеть, как ты тут пыхтишь и потеешь. Ага. В самом деле. Блин, если б я знал. Если б я только знал, до чего это просто — лопнуть твой мирок, как мыльный пузырь, расколоть его с треском прям у тебя на голове? Но откуда же мне такое знать. Заранее ничего не скажешь, вот в чем дело. Ничего не узнаешь, пока не пойдешь и не сделаешь, а теперь, глядя тебе в лицо, я вижу, как важно все, что сейчас происходит — вот сейчас, в этот момент, когда мы тихо сидим посреди парка, пока твоя дочка на качелях качается, и все вокруг радуются жизни. Если бы ты могла заорать, достать пистолет, даже убить меня, пырнуть ножом и закопать вон в тех кустах, ты наверняка б так и сделала. Я это прекрасно понимаю. Ты бы меня убила. И если честно, на твоем месте я б и сам так поступил, может, влезь я в твою шкуру, в твои туфли или как там еще это называют. Может, я тоже хотел бы тебя уделать. Да я и в самом деле хочу, даже на своем месте, глядя сейчас тебе в глаза. Я действительно хочу тебя уделать в некотором смысле… и сейчас уделаю. Ага. А ты как считала?

Ты вообще думала тогда, столько лет назад, когда первый раз меня увидела — когда выбрала меня из толпы школьников на физкультуре, — ты хоть представляла, к чему это может привести? Ни за что не поверю, ну? Да нипочем на свете ты б, вероятно, так не поступила, я вот что считаю. Похоже, так и есть, потому что оно тебе надо было б? Сечешь? Да-да. Так и есть. Ты б не стала. Но нет, как же, мне ж полагалось быть примерным мальчиком, делать все, что ты скажешь, кивать, когда спрашиваешь, и так оно все б и катилось. Просто, как апельсин, — есть такое выражение. Моя мама до сих пор так говорит иногда, очень точно сказано, поэтому им и пользуются, поэтому я сейчас его и употребил. Потому что это правда. Ты хотела мною попользоваться, а потом избавиться от меня — да так, чтобы я даже не подозревал. Просто, как апельсин. И у тебя получилось, честно говоря, ты выиграла приличное время. Разве не так? Очень приличное время. Всего семь месяцев назад я принял меры, и все эти годы, дорогая моя, пробег был приличный. Хороший такой, долгий пробег. Да не трясись ты так, ты все провернула вполне удачно, а это уже что-то. Слушай, я никому не собираюсь рассказывать, в самом деле не буду, да и кому такое расскажешь? Кому, а? То есть, я хочу сказать, кто вообще поверит?

То, что ты черная, — это неплохо, мне всегда нравились черные. Ну, не обязательно прям черные, но темнокожие. Смуглые девушки и все такое прочее. Ты и была такая, редкая птица для нашей школы, да? Ну конечно. В городе о тебе терли, интересная штучка такая, наверняка мужчины у тебя на работе — учителя, тренеры, всякие администраторы — считали тебя девушкой экзотической, которую стоит склеить в холле. Да и клеили наверняка. Я точно знаю, потому что видел тебя оттуда, где сидел в учительской, ждал, когда на меня опять завуч наорет. Не помню, как звали этого идиота. Да и не важно, несколько лет назад он сдох от рака — какого-то очень нехорошего, то ли кишечника, то ли мозга, — и мне было по барабану, когда я услышал. Может, даже порадовался про себя или там улыбнулся. Пусть не мгновенная, но карма. Только ты со всякими придурками не разговаривала, дорогуша, ты ведь была уже замужем, уже упакована в отношения по всей форме, так что сама выбирала — вот и выбрала меня из толпы, может, не на физкультуре, а в той же учительской, если вдуматься, решила, что это буду я. Я стану эдаким полезным экземпляром, парнем для игр и безудержного отрыва. Нет, ты тоже мне помогла, я знаю, дала мне веру в себя, подтолкнула к учебе, даже к поступлению в колледж, и я это ценю, правда-правда, но в то же время ты дала понять, что я твой. Тот, кого ты хотела бы видеть рядом, если б не муж, если бы жизнь сложилась иначе. Если бы, если бы. А я тебе верил, я охотно хавал любую твою туфту, хавал и не давился, улыбался тебе в коридорах, на стадионе, каждый вечер, когда ты уезжала домой на своем грязном желтом «жуке». Верил тебе и любил тебя, там, в средней школе Западной Долины, я отдал тебе без остатка свое мелкое подростковое сердечко и с тех пор уже никогда так не поступал, ни разу, ни с кем. Никому-никогда-ни-за-что, потому что доверие кончилось, испарилось так же, как ты, когда на следующий год ты свалила в другую школу, прошептав «это ни к чему не приведет» и «там для меня серьезные перспективы», — и… будто тебя и не было вовсе. Следы, как от самолета в небе, остались только в пустом кабинете (нового консультанта из твоей породы взяли из-за сокращений только у меня перед самым выпуском). Остались твои стол и стул, одни в темноте, туда я обычно и обедать ходил, пока не поймали и не вышвырнули, — и больше ничего от любви, от нашего волшебного времени. А любовь была, разве нет? Настоящая, вечная любовь. Была-была, клянусь. Посмотри мне в глаза, скажи, что ты меня тоже любила, и я тут же уйду, можешь быть спокойна, сиди да смотри за дочкой, как она тут играет на солнышке, я тебя больше не побеспокою. Ну скажи хоть раз, только по правде, вот сейчас скажи, пока сидим. Ну давай. Я тебя прошу.

Не можешь, а? Конечно, не можешь, потому что это неправда, а врать ты сейчас не будешь, за нос меня водить, верно? Нет, как же можно! Так тебе те странные строгие принципы велят, по которым ты всю жизнь живешь, хотя тот наш союз был полностью против них. Чистейшая ложь, с которой ты так легко уживаешься без тени раскаяния уже столько лет. Вряд ли это честно, да, ведь как мне тогда было узнать о твоих чувствах ко мне? Хороший вопрос… и тут мне придется сдать назад — вот, смотри, я даже отодвинулся тут, на скамейке. Сижу сданный. Быть может, ты когда-то меня и впрямь любила, очень-очень давно, — мне было шестнадцать, я только учился водить машину, и мы встречались в лесу или у тебя дома, если выпадало свободное утро, встречались и занимались любовью. Да-да, именно что любовью и ничем иным, мы не просто трахались, ведь ты показала мне все в этой еще не открытой стране. Разве такое можно рассказать, да я и не собирался смущать тебя на глазах у дочки, пусть себе играет. Только это было что-то очень хорошее, и я помню все как вчера, хотя лет десять уже миновало. Там, слившись с тобой и глядя тебе в глаза, я слушал лесную тишину, смотрел, как твоя чудесная кожа наливается солнцем, целовал твои губы, те, что всасывали и поглощали меня, и у меня не было слов — что ты делала со мной, со всей моей жизнью, а? А сейчас ничего, ничего не осталось, потому что я знаю правду. Правду о том, что мы там делали, почему ты любила меня — или только говорила, что любишь? — а сама смотрела, как я все глубже проваливаюсь в бездну, которой была ты сама.

Я тебе не говорил, что воображал, как его убиваю? Твоего мужа? Да-да, сколько раз себе это представлял! Когда совсем невмоготу было, от любовной муки я готов был уничтожить его раз и навсегда. Десятки раз строил планы, самые изощренные, и так тщательно готовился их исполнить, что даже ты приняла бы аварию, ограбление, повешение — за самоубийство, ошибку, простой поворот судьбы. А потом все идет своим чередом, я вдруг всегда с тобой, рядышком, и мы начинаем новую жизнь в другом штате, другой стране, на острове где-нибудь — и вот бежим такие по пляжу рука об руку прямо в закат, о котором все вечно твердят, а больше нас никто никогда не видит. Во как. Считаешь, неправильно так было? А мне тогда так не казалось, ты меня оправдывала тем, что о нем говорила, о вашей с ним жизни. Случайные фразы, как ключики, то и дело ты их роняла где-нибудь за обедом в «А-и-Р», какое-то замечание — и я делал вывод, что он тебя не ценит, не хочет от тебя детей, не хочет состариться вместе с тобой или еще что-нибудь, брак твой тюрьма, ты несчастна и одинока, а я тебя спасу, только я тебя вызволю с этих галер жизни. Какой-то белый парень «из хорошей семьи, но с плохими намерениями», как ты о нем говорила, и я принимал это близко к сердцу, верил, что бездетность — его собственный выбор, а не болезнь, что он не спит с тобой, что он холодный и отстраненный, что он даже посмел тронуть пальцем — а может, и всей ладонью! — твое милое лицо, которое я так обожал, которое готов был защищать ценой собственной жизни. Интересно, ты это знала — что я и на смерть бы пошел ради тебя? Конечно, знала. Шестнадцатилетки ничего не умеют скрывать. Я таскался за тобой, как щенок, смешной такой, с большими лапами, вывалив язык, милый и глупый. Но тебе не нужно было все это, правда? Нет, все не надо. Только одно. От меня тебе было нужно только одно, и едва получив это, ты так быстро упорхнула, так громко хлопала крыльями, что я ослеп и оглох, поверил даже твоему шепоту. Я видел, как ты уезжала, даже помог тебе упаковать барахло в гараже, если помнишь, помог мужу твоему загрузить мебель в фургон, вывел его на дорогу, помыл перед отъездом. У него на глазах ты дала мне двадцатку, улыбнулась, будто первый раз меня видишь, и я потрусил прочь, домой, ждать звонка, который никогда не раздастся, адреса, который никогда, никогдашеньки, никогда в жизни мне не сообщат.