Стивен Кинг - Лавка дурных снов (сборник)
Официант приносит им холодный чай, и папа говорит, что возьмет рубленую котлету, слабо прожаренную.
– Чтобы была розовая, но без крови, – говорит он. – Будет с кровью, отправлю обратно.
Официант кивает:
– Как обычно.
Папа смотрит на него с подозрением.
– На гарнир зеленую фасоль или капустный салат?
Папа фыркает:
– Издеваешься? Какая зелень? В тот год даже дешевенькая бижутерия не продавалась, о крупняке и думать забудь.
– Капустный салат, – говорит Сандерсон. – А мне, пожалуйста…
– Голяк, а не зелень! – произносит папа с нажимом и надменно смотрит на официанта, как бы спрашивая: ты посмеешь мне возразить?
Официант, который обслуживал их уже не один раз, только кивает и говорит:
– Просто салат. – Потом обращается к Сандерсону: – А вам, сэр?
Они едят. Отец не хочет снимать пальто, поэтому Сандерсон просит пластиковый слюнявчик и повязывает папе на шею. Папа не возражает, возможно, он вообще этого не замечает. Немного капусты падает ему на брюки, но слюнявчик улавливает почти все капли грибного соуса. Под конец обеда отец сообщает во всеуслышание, что ему так сильно хочется в туалет, что он прямо чувствует вкус мочи в горле.
Сандерсон провожает его в уборную, и папа разрешает ему расстегнуть молнию у него на брюках, но когда Сандерсон хочет стянуть с него эластичный подгузник, папа шлепает его по руке.
– Не трогай чужую сардельку, малыш, – говорит он раздраженно. – Или ты не в курсе?
Эти слова пробуждают одно давнее воспоминание: Дуги Сандерсон стоит перед унитазом, с шортами, спущенными до лодыжек, а папа пристроился на коленях рядом и дает инструктаж. Сколько ему тогда было? Три года? Или два? Да, наверное, только два, но он хорошо это помнит. Воспоминание – словно яркий солнечный блик на стекле рядом с дорогой, столь идеальный, что на сетчатке остался послеобраз.
– Вынимаешь орудие, занимаешь позицию и стреляешь по готовности, – говорит он. Папа косится на него с подозрением, а потом разбивает сердце Сандерсона широкой улыбкой. – Я так говорил моим мальчикам, когда приучал их ходить в туалет, – произносит он. – Дори считала, что это моя задача, и я ее выполнил, ей-богу.
Он выпускает струю, и большая часть действительно попадает в писсуар. Пахнет кислым и сладким. Это из-за диабета. Но теперь-то без разницы, верно? Иногда Сандерсон думает, что чем скорее, тем лучше.
Когда они возвращаются к своему столику, папа, по-прежнему в пластиковом слюнявчике, выносит вердикт:
– Неплохое местечко. Надо бывать здесь почаще.
– Хочешь десерт, папа?
Папа обдумывает это предложение, глядя в окно, при этом его челюсть отвисает. Или это просто несущая частота? Нет, на этот раз – нет.
– Пожалуй, в меня еще что-нибудь влезет.
Они оба заказывают яблочный коблер. Отец разглядывает шарик ванильного мороженого и хмурится:
– Моя жена подавала яблочный коблер со взбитыми сливками. Ее звали Дори. Сокращенно от Дорин. Как в «Клубе Микки-Мауса». Всем привет, вам тут рады.
– Я знаю, папа. Ешь.
– Ты Дуги?
– Да.
– Правда? Это не розыгрыш?
– Нет, папа. Я Дуги.
Отец подносит ко рту ложку с яблоками и мороженым, с которой стекают тяжелые капли.
– Мы это сделали, да?
– Что мы сделали?
– Пошли собирать сласти на Хеллоуин в костюмах Бэтмена и Робина.
Сандерсон смеется, удивленно и радостно.
– Да, папа! Мама сказала, что я-то родился безмозглым, но тебе нет оправдания. И Регги воротил от нас нос. Ему претила вся эта затея.
– Я был пьян, – говорит отец и ест десерт. Доев все до крошки, он рыгает и тычет пальцем в окно: – Посмотри, что там за птицы. Еще раз, как они называются?
Сандерсон смотрит. Птицы сидят тесной группкой на мусорном баке на стоянке у ресторана. Еще несколько сидит на заборе.
– Это вороны, папа.
– Боже, я знаю, – говорит он. – В то время вороны нас не беспокоили. У нас была пневматическая винтовка. Слушай, – он деловито подается вперед, – мы бывали здесь раньше?
Сандерсон быстро обдумывает метафизический потенциал, заключенный в этом вопросе, потом отвечает:
– Да. Мы здесь обедаем почти каждое воскресенье.
– Ну, это хорошее место. Но, полагаю, нам пора ехать обратно. Я устал. И мне надо… того, другого.
– Вздремнуть.
– Именно, – говорит отец с надменным видом.
Сандерсон подзывает официанта, чтобы им принесли счет, и, пока он расплачивается на кассе, отец направляется к выходу, засунув руки в карманы пальто. Сандерсон быстро хватает сдачу и бежит следом за ним, пока он не вышел на стоянку, а то и на оживленную Коммерс-уэй.
– Хорошая была ночка, – говорит папа, когда Сандерсон пристегивает его ремень безопасности.
– Какая ночка?
– Хеллоуин, балбес. Тебе было восемь, значит, это было в тысяча девятьсот пятьдесят девятом. Ты родился в пятьдесят первом.
Сандерсон удивленно глядит на отца, но старик смотрит прямо перед собой. Сандерсон закрывает пассажирскую дверь, обходит машину спереди и садится за руль. Первые два-три квартала они молчат, и Сандерсон решает, что отец все забыл. Но он не забыл.
– Когда мы подошли к дому Форестеров у подножия холма… ты же помнишь холм, да?
– Холм на Черч-стрит. Да, конечно.
– Точно! Норма Форестер открывает дверь и говорит тебе – еще прежде, чем ты успел открыть рот, – она говорит: «Сласти или напасти?» Потом смотрит на меня и спрашивает: «Выпивасти или напасти?» – Папа кряхтит, словно несмазанная дверь. Сандерсон не слышал этого звука уже больше года. Отец даже хлопает себя по бедру. – Выпивасти или напасти! Это было сильно! Ты же помнишь, да?
Сандерсон честно пытается вспомнить, но ничего не выходит. Он помнит только, как был доволен и счастлив, что папа пошел вместе с ним, пусть даже папин костюм Бэтмена – собранный на скорую руку – был совершенно убогим. Серая пижама, на груди черным маркером нарисован знак Бэтмена. Плащ, выкроенный из старой простыни. Многофункциональный пояс Бэтмена был представлен обычным кожаным ремнем, за который папа заткнул несколько стамесок и отверток – и даже разводной гаечный ключ, – все это он взял из ящика с инструментами в гараже. На голове – побитая молью лыжная маска, которую папа закатал до носа, чтобы был виден рот. Прежде чем выйти на улицу, папа встал перед зеркалом в прихожей, оттянул маску сверху и подоткнул, чтобы сделать два уха, но они не держались.
– Она предложила мне бутылку пива, – говорит отец.
Они проехали уже девять кварталов по Коммерс-уэй и приближались к перекрестку с Эйрлайн-роуд.
– И ты взял?
Отец в ударе. Сандерсону очень хотелось бы, чтобы так продолжалось всю дорогу до «Овощной фермы».
– Конечно, взял. – Отец надолго умолкает. При приближении к перекрестку Коммерс-уэй расширяется до трех полос. Левая полоса – для тех, кто сворачивает налево. Светофор прямо горит красным, но для левой полосы – зеленая стрелка. – Сиськи у этой девчонки были как две подушки. А как мы с ней любились! Лучше ее у меня не было никого!
Да, они делают тебе больно. Сандерсон знает это не только по собственному опыту, но и из разговоров с другими людьми – родственниками пациентов «Фермы». Обычно они не хотят задевать твои чувства, но задевают. Те воспоминания, что у них еще остаются, все перепутались – как ворованные кусочки пазлов, найденные Хосе в коробке из-под сигар под папиной кроватью, – и у обитателей «Фермы» нет внутреннего ограничителя, который подсказывал бы, что можно говорить, а чего нельзя. У Сандерсона никогда не было причин подозревать отца в том, что тот хоть раз изменил жене за все сорок с чем-то лет их совместной жизни, хотя, наверное, все взрослые дети не сомневаются в своих родителях, если их брак был спокойным и мирным.
Он на миг отрывает взгляд от дороги и смотрит на отца, и поэтому происходит авария, а не просто опасная ситуация из тех, что бывают сплошь и рядом на бойких улицах вроде Коммерс-уэй. Впрочем, авария не слишком серьезная, и хотя Сандерсон не отрицает, что на секунду отвлекся от дороги, он знает, что это была не его вина.
Большой пикап на огромных колесах, с батареей фар на крыше, выруливает на его полосу, чтобы перестроиться влево и успеть повернуть, пока горит стрелка. Задний поворотник не включен; Сандерсон успевает это заметить, когда капот его «субару» въезжает в зад пикапа. Их с папой резко бросает вперед, но пристегнутые ремни защищают от удара. На прежде гладком капоте «субару» вздымается смятая горка металла, однако подушки безопасности не срабатывают. Со звоном бьется стекло.
– Идиот! – кричит Сандерсон. – Господи!
Потом он совершает ошибку. Он нажимает кнопку, которая опускает стекло, высовывает руку в окно и показывает средний палец водителю пикапа. Позже он придет к выводу, что сделал это лишь потому, что с ним в машине сидел отец, и отец был в ударе.
Папа. Сандерсон поворачивается к нему:
