Александр Светин - Anamnesis morbi. (История болезни)
17 июля, 17.25, реанимационное отделение
Клара впорхнула в ординаторскую, заставив Петровича оторваться от очередного бутерброда. Он недовольно заворчал:
— Клара Артуровна, отчего это вы появляетесь именно в редкие моменты моей трапезы?
— Это оттого, Иван Петрович, что иных моментов у вас просто не бывает. Впрочем, эту тему мы с вами нынче уже обсуждали! — Кларочка повернулась ко мне: — Пал Палыч, Антониди в сознании, разговаривает. Вас требует.
Я отложил ручку и вышел вслед за сестрой. Димас и в самом деле довольно резво ворочался в кровати, покряхтывая и что-то бормоча по-гречески. Судя по интонациям, грек был чем-то недоволен:
— Палыч, я же просил… не надо было меня спасать. Устал я.
— Ну, Димас, уж извините. Работа такая. Да и не договорили мы.
— Все запомнил? Повтори! — потребовал старик.
— Агия Пелагия, ваш старый дом под скалой в форме головы, дальняя стена в подвале, третий камень справа во втором снизу ряду. Запечатанная амфора. Достать карту и топать в Лабиринт за жезлом Асклепия. Все точно?
— Точно… но есть еще кое-что. Открой тумбочку.
Я выдвинул верхний ящик. Там лежали очки, вставная челюсть и ключи. Я вопросительно посмотрел на грека.
— Ключи… ключи возьми. Туркестанская, семь, квартира четырнадцать. Я один живу, дома нет никого. В шкафу, в нижнем ящике шкатулка. В ней возьми печать… такой камень пятиугольный. Храм высечен… с колоннами… как в Акрополе, только меньше. В Лабиринте печать понадобится… когда жезл найдешь. Без печати жезл не взять…
Классика жанра. Все в лучших традициях: герой обладает чем-то, что приведет его к сокровищам. Полагается еще злодей (или злодеи), которые будут строить всяческие козни, мешая герою добраться до цели и спасти мир. А грек тем временем, отдышавшись, продолжал:
— Бери ключи, Палыч! Возьми печать, найди жезл… ты сможешь…
Я пристально посмотрел в темные глаза грека и понял, что ключи я возьму.
— Хорошо, Димас. Но скажите мне, этот жезл… Он зачем нужен-то? Что с ним делать, когда достану?
— Жезл дает дар… Только жрецы Асклепия могут его принять… только они могут найти и взять сам жезл…
— Димас, где ж я жрецов-то найду?
Старик захрипел и больно вцепился в мою руку:
— Не понимаешь, Палыч? Ты — жрец Асклепия, его служитель. Ты — врач!
— Допустим. А что за дар дает жезл?
— Исцеление… Дар исцеления… точно знаю. И еще что-то… Никто не владел жезлом после Асклепия. Никто не знает точно, что может жезл… какая сила в нем. Ты узнаешь. Ты будешь первым… после бога… После Асклепия. Ты заслужил, Палыч…
По моей спине пробежали мурашки. Удивительным образом странные слова старика воспринимались всерьез. Грек не врал, не сочинял, не предполагал даже. Он просто ЗНАЛ. Знал, что в самом деле жил на Олимпе бог-целитель Асклепий, и был у него жезл, и кто-то упрятал этот жезл в Лабиринт после гибели бога. И вот теперь мне предстоит вернуть этот жезл миру.
Я почувствовал себя Брюсом Уиллисом, летящим к астероиду. А старик продолжал вещать:
— Только учти, Палыч: как только ты возьмешь печать и начнешь свой путь к жезлу, обратного хода не будет. О том, что ты пошел за ним, узнают очень скоро…
— Кто узнает?
— Охотники… не знаю, кто они, откуда, как выглядят… Прадед тоже не знал. Но он говорил так: того, кто пойдет за жезлом, будут преследовать охотники. Будь осторожен, Палыч… будь осторожен…
Старик закрыл глаза и, отпустив мою руку, откинулся на подушку. Глаза его закрылись. Сознание вновь покинуло многострадального грека. Я присмотрелся: да нет, просто уснул. Ладно, Димас, спи, отдыхай, а я пойду переваривать полученную информацию.
Сделав пару шагов к двери, я остановился. В ушах прозвучал хриплый голос грека, призывающий меня взять ключи. Сам не зная, зачем, я вернулся к кровати Антониди и достал из тумбочки увесистую связку. Обещал все-таки…
17 июля, 23.59, отделение реанимации
Звонок телефона разорвал в клочья блаженную тишину ординаторской. Я вскочил с кушетки, пытаясь разделить сон и явь, схватил трубку:
— Реанимация!
— В кардиологии клиническая смерть! Семьсот двенадцатая палата! — проорал в трубку доктор Симакин и отключился.
— Петрович, в ружье! В кардиологию на реанимацию!
Мы выскочили в коридор и, подхватив «волшебные чемоданчики», устремились в кардиологию. Из седьмой палаты выбежала Клара и пристроилась в арьергарде. Боевым порядком мы пролетели темный коридор отделения: у семьсот двенадцатой столпились изгнанные Симакиным из палаты больные. Внутри царил полумрак, на койке у окна лежало тело пожилой женщины. Мы с Петровичем поставили чемоданы и схватились за углы матраса:
— Три, четыре! — Больная вместе с матрасом оказалась на полу. Я нащупал пальцами сонную артерию. Петрович занес кулак над грудиной…
— Стой, Петрович!!! — Мой вопль опоздал на долю секунды. Хрясь! Кулак коллеги опустился на грудь болезной…
— А-а-а, убивают! Вы что ж делаете, ироды! — покойница истошно заорала и принялась стряхивать с себя ошалевшего Петровича. — Да что ж это творится-то?! Спала, никого не трогала… на пол швырнули, бить стали! За что?!
Петрович вопросительно уставился на меня. Я пожал плечами:
— Был пульс. Я хотел сказать, но ты успел раньше…
— А где наш труп? — возмутился коллега.
И в самом деле. Вызывали-то на реанимацию. Симакин, хоть сволочь изрядная, но врач неплохой, и такими вещами шутить не станет. Кто-то действительно умер, а мы тут время теряем. Почти минуту коту под хвост. Мы переглянулись и вновь схватились за матрас:
— Три, четыре! — визжащее тело вновь оказалось на кровати.
Я на секунду задержался:
— Простите, сударыня! Обознались, — и, провожаемые проклятиями покойницы-симулянтки, мы выскочили в коридор.
Тетки в больничных халатах заверещали:
— Сюда, сюда вам, скорее, — тыча пальцами в соседнюю семьсот тринадцатую.
Я выругался про себя: то ли у Симакина дефект дикции, то ли у меня дефект слуха. Ладно, потом разберемся. Мы вихрем влетели в искомую палату.
Первое, что бросилось в глаза — ритмично двигающаяся симакинская спина в промокшем насквозь халате. Коллега делал массаж сердца, видимо, уже давно.
— Петрович, замени! Клара, маску, гармошку, клинок! И готовь подключичку. — Я выхватил из рук сестры дыхательный набор и присел у головы умирающего… умирающей! Вика!
— Пал Палыч, вы что? — окрик Клары вывел меня из оцепенения.
Я запрокинул Викину голову и прижал к ее лицу маску.
— Петрович, стоп! — Коллега прекратил массаж. Я сделал гармошкой вдох. — Давай дальше. На «пятнадцать — раз».
Петрович кивнул и начал бормотать отсчет. Клара быстро раскладывала все необходимое для интубации. На счете «пятнадцать» Петрович остановился. Я сделал еще два вдоха и схватил поданный Кларой ларингоскоп. Так, язык отжать, надгортанник вверх… вот она, гортань. Скверно, ах как скверно! Из гортанной щели выползала розовая пена. Отек легких!
— Трубку!
Клара вложила мне в руку интубационную трубку. Я аккуратно ввел ее в трахею, подсоединил гармошку и начал вентиляцию. Сестра раздула манжетку и зафиксировала трубку.
— Петрович, что с ритмом?
Он прижал «утюги» к груди Вики. На мониторчике дефибриллятора беспорядочно заплясала зеленая змейка.
— Фибрилляция! Заряд!
Мерзко, с нарастающей амплитудой, завыл звуковой индикатор зарядки и через три секунды умолк.
— Отошли!
Я поспешно убрал руки.
— Разряд!
Викино тело выгнулось дугой. Змейка на мониторе продолжала судорожно извиваться. Петрович чертыхнулся, отбросил «утюги» и продолжил массаж.
— Все готово для подключички! — Клара времени зря не теряла.
Я отложил гармошку и в несколько движений установил катетер в подключичную вену.
— Лидокаин, восемьдесят.
Клара стремительно отламывала ампулам головки. Петрович опять схватил «утюги». Раздался знакомый вой зарядника. Я качал гармошку, тщетно пытался нащупать левой рукой пульс на сонной артерии и отрешенно смотрел на Вику.
«И это все, что я любил…» — невесть откуда пришла на ум цитата.
Происходящее носило совершенно сюрреалистический характер. Нет, все было привычным: клиническая смерть, реанимация, четкие действия по устоявшемуся алгоритму… вот только тело, которое мы терзали в попытках вернуть к жизни, принадлежало Вике… а когда-то и мне. И это было насквозь неправильным…
— Отошли! Разряд!
Мгновенная пронизывающая боль вонзилась в левую руку, так и не нашедшую пульс на шее Вики. Сильнейший удар отбросил меня от нее. Боль горячей лавиной пронеслась по всему телу, заставив сердце судорожно сжаться. Я удивленно посмотрел на Петровича, беззвучно что-то кричавшего, попытался вдохнуть, чтобы ему ответить… и не смог. А потом наступила холодная темнота.
