Мария Артемьева - Темная сторона российской провинции
Все случилось в полночь.
Запах гари разбудил прислугу в нижнем этаже. Перепуганная девушка выглянула на лестницу: черные клубы дыма шли с верхней площадки…
Источник пожара обнаружился в детской. Вопли служанки подняли на ноги всех, кто был в доме.
Сообща бросились тушить огонь. Комнату залили водой, и, когда дым рассеялся, страшная картина предстала глазам обитателей дома.
Барон фон Рённ, растолкав слуг, застыл на пороге, не решаясь войти и преграждая путь своей супруге. Он издали разглядел обугленный остов детской кроватки и что-то красно-черное на дне, в обгорелом и все еще тлеющем детском ватном одеяльце, от которого вились синеватые струйки дыма…
— Доченька! — Истерически рыдая, Катерина Ивановна вцепилась в мужнину руку и, не сознавая себя, дергала и трясла ее. — Пустите же!
— Не надо, — прошептал барон и попытался задержать жену, но сил у него не хватило.
— Пустите, — сказала Катерина Ивановна и, оттолкнув мужа, кинулась к детской кроватке. К тому, что от нее осталось. Осколки разбитой керосиновой лампы и кукла на полу подсказали, что именно здесь произошло.
Алекса упала на пушистый ковер в двух шагах от колыбели и, благодаря этому, не пострадала совершенно. Ни единой трещинки не осталось на безмятежном фарфоровом лице. Оно даже не покрылось сажей.
Но горящая керосиновая лампа, которую, падая, она случайно зацепила и увлекла за собой вниз, угодила прямо в колыбель. Тяжелый медный резервуар керосинки ударил младенца по голове и, вероятно, оглушил. Поэтому девочка не кричала, не билась, а тихо сгорела заживо.
Такие факты установила потом полиция. Войдя в детскую, баронесса шагнула к кроватке дочери, но, наткнувшись на куклу, машинально подняла игрушку.
— Мамочка, я люблю тебя! — сказала Алекса, оказавшись на руках у Катерины Ивановны. Услышав этот голосок, такой знакомый и нежный, баронесса вздрогнула и… улыбнулась. Она прижала к груди уцелевшую в пожаре куклу, ласково поглядела в ее красивое фарфоровое личико и спокойно, как ни в чем не бывало, вышла из страшной комнаты, где еще дымился труп ее дочери.
С тех пор баронесса не расставалась с куклой.
Ни на швейцарском курорте, куда ее отправили вскоре по совету семейного врача. Ни в парижской лечебнице для душевнобольных, где больной разум и сломанную душу пытались лечить с помощью гальванических ванн.
Никакие курсы и методы результата не дали: Катерина Ивановна фон Рённ продолжала нянчить фарфоровую игрушку, считая ее своей настоящей дочерью. И эта всех пугающая привязанность с каждым днем только росла.
В клинике доктора Гриневского, в загородном гребневском филиале, баронесса провела несколько лет. Именно здесь будущий писатель Александр Грин познакомился с удивительно красивой душевнобольной дамой, которая чувствовала себя вполне счастливой, пребывая где-то в райской вечности с неживой «дочкой», единственной своей близкой подругой.
История баронессы и ее куклы произвела сильное и болезненное впечатление. Бурная фантазия писателя перемешала новые образы со старыми идеями, давно занимавшими его разум, и спустя много лет на свет появился рассказ «Серый автомобиль», повествующий о сумасшествии, об ожившей кукле, о пугающе живой Смерти и убивающей мертвой Жизни.
* * *— «Берегитесь вещей! Они очень быстро и прочно порабощают нас». Это написал Александр Грин в 1925 году, — сказал Шалимов, обхватив рукой лоб, как будто у него внезапно заболела голова. Вероятнее всего, так оно и было, потому что гримаса, исказившая его доброе и беспомощное лицо, так и не сошла с него — вплоть до момента, пока мы с ним не расстались.
— Вы рассказали очень интересную историю, — сказал я, упаковывая в чехол фотоаппарат. Автобус, которым я собирался уехать обратно в город, вот-вот должен был подойти. Мы стояли в десяти шагах от остановки и уже пожали друг другу руки, прощаясь: Шалимов явно торопился уйти. Однако у меня еще были вопросы, ради разъяснения которых я готов был задержать его и задержаться сам.
— Так все-таки: о каком же сходстве вы говорили?
Шалимов поморщился, но остановился и ответил:
— Незадолго до открытия музея один из сотрудников, занимавшихся реставрацией, обнаружил в подвале, в небольшом тайнике среди печного фундамента, очень красивую старинную куклу. Она была в достаточно хорошем состоянии, и мы сразу решили, что включим ее в будущую экспозицию. Наши художницы-мастерицы обновили ее гардероб. Им всем нравилось работать с этой куклой, и женщины даже ссорились из-за нее. Никак не могли решить — кому именно она будет говорит своим писклявым голоском: «Мамочка, я люблю тебя!»
Я вскинул удивленные глаза на Шалимова. Реставратор кивнул.
— Да. Именно так. На восстановительные работы в усадьбе ухлопали много сил и средств. Надеялись создать настоящий историко-культурный центр в здешних местах. Собрали необычные музейные экспонаты, картины известных мастеров. Намечалась обширная программа: выставки, концерты…
И вдруг перед самым открытием — пожар. Огонь уничтожил все, только стены остались. Почему загорелось — так и не выяснили. Судебное разбирательство длится ни шатко ни валко уже несколько лет. Никто в нем особенно не заинтересован. Все только и делают, что пытаются спихнуть вину на другого — работники, организации…
— Да, но вы… Как вы…
Он улыбнулся:
— Уже после пожара местные детишки лазили на чердаке чьей-то заброшенной дачи и откопали там груду бумаг — медицинские архивы. Кто-то, видно, забрал их на растопку печи, когда санаторий в Гребнево закрыли. Большую часть старых документов сожгли, но кое-что осталось. Дети принесли их мне — так я заполучил в свои руки историю болезни баронессы фон Рённ. Из нее узнал о кукле. Там было ее описание. И рассказ врача.
Это интересно, знаете ли. Доктор писал о том, какие улучшения происходят постепенно с Катериной Ивановной под влиянием назначенных препаратов. Оказывается, у баронессы были просветления. Но как раз в тот момент, когда она уже согласилась, что фарфоровая кукла Алекса никак не может быть ее умершей дочерью Александрой-Софией… В клинике случился пожар. Он начался в комнате баронессы. Бедная женщина задохнулась от дыма. А кукла нисколько не пострадала. Она приветствовала удивленную сестру милосердия, нашедшую ее, словами: «Мамочка, я люблю тебя!» Доктор был при этом и, по собственному его признанию, содрогнулся. А мне все это кажется невероятно любопытным. Вот почему и пришла в голову мысль поискать… Почему нет?!
Я посмотрел в глаза Шалимову — странное выражение одержимости, промелькнувшее в них, смутило меня.
— Да, конечно, — сказал я. И вздохнул с облегчением, когда долгожданный автобус, наконец, подкатил к остановке.
ЖИВОПИСЕЦ ДЬЯВОЛА
Тамбовская область
Церковь я увидал еще с дороги: старинные руины торчали на холме, подобно мертвецу, восставшему из могилы. И шевелилась на месте обвалившегося внутрь купола зеленая поросль травы и молодых деревьев — будто вздыбленные волосы.
Прозябающие осколки, позабытые временем: остов из красного кирпича, зияющие черными провалами окна, перекошенные, незакрывающиеся, горбатые врата.
Алексей Иванович, привезший меня сюда, огляделся с довольным видом.
— Вот и на месте мы, — сказал он. Вытер пот с раскрасневшегося лица и повесил шлем на ручку мотоцикла. — Ладушки. А то ж я поначалу и найти-то не мог. Старухи в селе талдычат — за переправой, за мостками. Хожу-хожу: ни переправы на реке, ни мостков… Как заколдованная церквушка эта. Что за притча? Куда ни сунусь — всюду болото. Ну, теперь-то я дорогу знаю…
Я вылез из коляски древнего «Урала», покряхтел, попрыгал, расправляя затекшие ноги, и мы двинулись с моим провожатым к церкви сквозь гигантские заросли борщевика.
Было жарко и душно. Парило.
В вышине толкались толстыми боками кучевые облака, словно стадо бронтозавров, не поделивших водопой, — теснились и напирали, и единственный остававшийся между ними узкий синий лоскут неба все сужался. «Гроза будет», — подумал я. Поежился от холодного ветерка, лизнувшего взмокшую шею, и мы переступили порог разрушенного храма Преображения Господня.
* * *Вряд ли когда-нибудь я оказался бы здесь, если б не попросил меня отец Александр.
Собираясь в двухнедельный отпуск в Рассказовский район, к дальней родне, я уже предвкушал, как сяду на берегу с удочкой, а хор лягушек начнет выводить затейливые рулады в прохладном вечернем воздухе и комары будут вести втору — тонко и высоко зудя. И я, разумеется, им похлопаю — мне не жалко.
Я буду вдыхать запахи летних цветов, доносящиеся с луга, а в руке у меня будет удочка. Легкая, старинная — отцовская. Из бамбука. Малейшая поклевка — и я почувствую рукой, как дрогнет удилище, напрягу кисть, поведу поплавок мягко, сдерживая нетерпение, потом резко — подсекаю и — вот она, серебристая плотвичка или красноперочка, пляшет, извивается на гальке у прозрачной, как бутылочное стекло, зеленой воды. Красота!
