Бен Ааронович - Луна над Сохо
Ах, да, и еще изучению магии — ради которого все и затевалось.
Заклинание звучит так: «Люкс-Иактус-Скиндере». Можно прочитать его тихо, можно громко, можно принять выпендрежную позу в эпицентре грозы и драматично продекламировать — толку не будет. Потому что слова — всего лишь символы формы, которую создаешь мысленно: «Люкс» — чтобы возникло свечение, «Скиндере» — чтобы придать ему неподвижность. При правильном исполнении этого заклинания получишь фиксированный источник света. При неправильном — обгорелую дыру в лабораторном столе.
— А знаете, — сказал Найтингейл, — сдается мне, я в жизни ничего подобного не видел.
Я в последний раз пшикнул на столешницу из баллона с углекислым газом и заглянул под стол, чтобы проверить, как там пол. Отметина осталась, но дырки, слава богу, не было.
— Ничего у меня не получается, — пожаловался я.
Найтингейл поднялся со своего инвалидного кресла и внимательно оглядел себя. Осторожно, стараясь не потревожить правый бок, повернулся. Если он и носил еще повязку на плече, то сейчас ее не было видно под крахмальной сиреневой рубашкой, какие вошли в моду в эпоху Династического кризиса.[6] Молли изо всех сил старалась откормить его, но мне он по-прежнему казался очень худым и бледным. И, конечно, заметил мой взгляд.
— Я был бы очень рад, если бы вы с Молли перестали на меня так смотреть, — сказал мой наставник. — Я уверенно иду на поправку. Мне уже доводилось получать огнестрельные ранения, так что я знаю, о чем говорю.
— Мне продолжать практику? — спросил я.
— Нет. Совершенно очевидно, что у вас проблема со «Скиндере». Скорее всего, вы слишком спешите. Завтра начнем заново разбирать нужную форму и, когда я удостоверюсь, что вы ею овладели в достаточной степени, вернемся к данному заклинанию.
— Ура, — сказал я.
— Здесь нет ничего удивительного, — ободряюще проговорил Найтингейл. — Вы должны как следует овладеть основами — иначе все, что вы на них построите, будет искажено и, разумеется, неустойчиво. В магии нет коротких путей, Питер. Если бы были, ею бы пользовался каждый.
Разве что в передаче «Ищем таланты», подумал я. Вслух Найтингейлу такие вещи говорить не стоит: его чувство юмора на искусство не распространяется, а по телевизору он смотрит только регби.
Я сделал мину прилежного ученика, но Найтингейл вряд ли повелся.
— Расскажите мне об этом погибшем музыканте, — потребовал он.
Я пожал плечами.
— Там был вестигий, босс. И такой сильный, что его мелодию услышали мы оба. Это не может не вызывать подозрений.
— Не может, — согласился он, усаживаясь обратно в кресло. — Но имело ли место преступление?
— В уголовном кодексе говорится, что вы преступник, если незаконно и предумышленно лишили человека жизни. Относительно того, как именно, там ничего нет.
Перед тем как спуститься к завтраку, я предусмотрительно заглянул в «Справочник полицейского следователя» Блэкстона.
— Было бы интересно послушать доводы против, которые привела бы Служба уголовного преследования в суде присяжных, — сказал он. — Прежде всего надо доказать, что он был убит посредством магии. А затем найти того, кто был на такое способен и сумел придать убийству видимость естественной смерти.
— А вы могли бы это доказать? — спросил я.
Найтингейл задумался.
— Скорее всего, да, — помолчав, ответил он. — Но сперва мне надо некоторое время провести в библиотеке. То заклинание должно было быть очень сильным, и, возможно, мелодия, которую вы услышали, и есть «сигнаре» мага, своего рода непроизвольная личная подпись. Подобно тому как телеграфисты могли различать друг друга по сигналам, каждый маг тоже использует заклинания в особой, одному ему присущей манере.
— И у меня тоже есть такая подпись?
— Есть, — ответил Найтингейл. — Ваша магия с пугающей частотой поджигает различные предметы.
— Босс, я серьезно.
— Вам еще рано иметь собственный сигнаре, — сказал Найтингейл, — однако любой другой адепт магии сможет опознать в вас моего ученика.
— А что, есть и другие адепты?
Найтингейл поерзал в кресле, устраиваясь удобнее.
— Войну пережили лишь немногие, — сказал он. — И, кроме них, мы с вами последние маги с классическим образованием. Точнее, вы станете таковым, если и дальше будете прилежно учиться.
— А это преступление не мог совершить кто-то из переживших войну? — спросил я.
— Если джаз — часть его сигнаре, то нет.
Значит, и их ученики — если они были — тоже отпадают.
— Стало быть, если это не один из ваших…
— Наших, — поправил Найтингейл. — Вы дали клятву и, соответственно, стали одним из нас.
— Если это не один из наших, тогда кто?
Найтингейл улыбнулся.
— Кое-кто из ваших речных друзей обладает такими силами.
Я задумался. Существуют бог и богиня реки Темзы, у каждого из них полно вздорных и капризных отпрысков — по одному на каждый приток. И они, несомненно, обладают определенной силой — я своими глазами видел, как Беверли Брук затопила Ковент-Гарден, попутно спасая несколько жизней: мою и семейства немецких туристов.
— Но Отец Темза не станет хозяйничать ниже Теддингтонского шлюза, — заметил Найтингейл. — А Матушка Темза не решится нарушить наш договор. Если бы Тайберн хотела вашей смерти, она бы действовала через официальные инстанции. Флит смешала бы вас с грязью в прессе. А Брент еще маленькая. И наконец, Эффра, даже если бы хотела уничтожить вас с помощью музыки, не выбрала бы для этого джаз, не говоря уже о том, что Сохо находится по ту сторону реки.
«Еще бы — Эффра же практически богиня-покровительница британского грайма»,[7] — подумал я и спросил:
— Но есть ведь другие люди? И другие силы?
— Возможно, — сказал наставник. — Но я бы на вашем месте сейчас больше думал не о том кто, а о том как.
— Что посоветуете?
— Стоит начать с осмотра места преступления, — сказал Найтингейл.
К большой досаде правящих классов, которые хотели бы, чтобы их города были чистенькими, безопасными и хорошо простреливались, Лондон с самого начала был плохо приспособлен для капитального строительства. Даже после 1666 года, когда от него почти не осталось камня на камне. И заметьте, это отнюдь не заставило архитекторов опустить руки, и в восьмидесятых годах девятнадцатого века силами столичного комитета по транспорту во все стороны — с северной на южную и с восточной на западную — были проложены Черинг-Кросс-роуд и Шефтсбери-авеню. То, что при этом ликвидировали печально известные трущобы возле Ньюпортского рынка, уменьшив тем самым число отвратительных бедняков, которые мешают приличным людям наслаждаться прогулками по городу, произошло, разумеется, чисто случайно. На пересечении этих двух улиц возник Кембридж-серкус, на западной стороне которого нынче стоит театр «Палас» в его мишурном блеске, характерном для поздневикторианской архитектуры. А рядом с ним — и в том же стиле — располагается бывшая пивная под названием «Георгий и Дракон», ныне — джаз-клуб «Вкус к жизни». Который, согласно его же афишам, считается главной джазовой площадкой Лондона.
Давным-давно, когда мой старик выступал на сцене, клуб «Вкус к жизни» еще не был джазовой меккой. И существовал, но папиным словам, сугубо для неудачников в водолазках и с козлиными бородками, слушающих фолк и читающих стихи. В шестидесятые там по паре раз выступили Боб Дилан и Мик Джаггер. Но для моего папы это ровным счетом ничего не значит. Он утверждает, что рок-н-ролл — это, конечно, хорошо, но только для тех, кто не умеет самостоятельно держать ритм.
Раньше я, собственно, никогда не бывал во «Вкусе к жизни». Когда я еще не был копом, то ни разу не пил здесь пиво, а когда стал им — не арестовывал здесь преступников.
Я выбрал время так, чтобы не попасть в толкотню обеденного перерыва, и сейчас по площади бродили только туристы. А в клубе было пусто, здесь царили приятный полумрак и тишина. Легкий аромат бытовой химии безуспешно пытался перебить запах разлитого пива, въевшийся за многие годы. Мне захотелось как следует прочувствовать это место, и я решил сделать это самым естественным способом: сесть за стойку и выпить пива. Но, поскольку был при исполнении, взял всего полпинты. Подобно большинству пабов Лондона, «Вкус к жизни» умудрился сохранить в интерьере блестящую медь и полированное дерево и не скатиться при этом в китч. Я встал возле стойки и взял свою кружку. И после первого же глотка на меня нахлынул запах конского пота, стук молотков по наковальне, крики, смех, запах табака и отдаленный женский визг — стандартная смесь для любого паба в центре Лондона.
Сыновья Мусы ибн Шакира[8] были храбры и умны. Не будь они мусульманами, непременно стали бы святыми-покровителями фанатов технических новинок. Они прославились в девятом веке после своего багдадского бестселлера — справочника хитроумных механических штуковин, который весьма изобретательно назвали «Китаб-аль-Хайяль», то есть «Книга хитроумных штуковин». В ней они описали, пожалуй, самый первый прибор для измерения разности давлений. Тут-то все и началось. В 1593 году Галилео Галилей, оторвавшись на время от астрономии и несения ереси в массы, изобрел термоскоп для измерения высоких температур. В 1833 году Карл Фридрих Гаусс придумал прибор для измерения силы магнитного поля, и, наконец, в 1908 году Ганс Гейгер создал детектор ионизирующего излучения. С этого момента астрономы получили возможность обнаруживать самые дальние планеты и звезды путем измерения колебания их орбит. А умники, которые сидят в ЦЕРНе,[9] расщепляют частицы в надежде, что в один прекрасный день явится Доктор Кто и запретит им эти фокусы. История науки, собственно, и сводится к истории измерения человеком окружающего мира.
