Келли Армстронг - Похищенная
ПЕРЕРОЖДЕНИЕ
Я очнулась на полу камеры и подниматься не стала. Может, все мне приснилось? Так хотелось в это верить… но я тут же упрекнула себя за глупые желания. Мне ведь нужно наверняка знать, что я передала Джереми всю известную мне информацию, что механизм спасения теперь запущен. И кому какое дело до Клея? Ладно, мне. И больше, чем надо бы, однако сейчас не время об этом думать. Взгляд Клея предназначался не для меня. У него явно не ладились отношения с Пейдж, и, если честно, это меня не удивляло. В общении с людьми он отнюдь не Мистер Конгениальность, а уж тут и подавно: самоуверенная, прямолинейная ведьмочка, которая по возрасту ему в студентки годится… Так я пыталась себя убедить — и все впустую. Я чувствовала себя… Последнее слово чуть не ускользнуло от меня, но я все-таки выудила его из тайников разума. Признайся в этом хотя бы самой себе! Я чувствовала себя отвергнутой.
Ну и что, спрашивается? Подумаешь, меня отвергли. А вот и не «подумаешь». Еще как не «подумаешь». Тоска немедленно завладела всем моим существом. Я снова стала ребенком, который, крепко вцепившись в руку нового приемного отца или матери, молится, чтобы ее никогда не пришлось отпускать. Мне шесть, семь, восемь лет; лица мелькают перед глазами, как страницы в фотоальбоме — я давно позабыла все имена, но лица эти узнаю даже в окне мчащегося мимо поезда. Я слышу голоса в гостиной, монотонное бормотание телевизора; прижавшись к стене, едва дыша от страха, прислушиваюсь к ним и жду, что вот сейчас он начнется, этот «серьезный разговор». Серьезный разговор… Они скажут друг другу, что ничего не получилось, что «к такому были не готовы». Будут убеждать себя, что агентство по усыновлению их одурачило, подсунув вместо ребенка куклу — белокурую, голубоглазую… и сломанную. Да ведь никто их не обманывал — они сами не хотели слушать. Агентства всегда предупреждали, кто я, и прошлого не утаивали. В пятилетнем возрасте я попала с родителями в автокатастрофу, всю ночь просидела одна на проселочной дороге, тщетно пытаясь разбудить двух мертвецов, и мои крики о помощи уносились куда-то в темноту. Нашли меня только утром, а потом… Что-то во мне изменилось. Я целиком ушла в себя и во внешний мир выпускала лишь вспышки ярости — понимая, что делаю себе только хуже. Когда меня удочеряла очередная приемная семья, я клялась себе, что очарую их раз и навсегда, что они получат белокурого ангелочка о котором мечтали. Но все оставалось без изменений: я сидела взаперти в собственной голове, слушала — как бы со стороны — свои злобные вопли и ожидала, когда от меня наконец откажутся. И виновата буду я сама…
Я никому об этом не рассказываю. Ненавижу все эти воспоминания. Ненавижу, ненавижу, ненавижу. Я выросла, стала сильной, и все осталось позади. Точка. Осознав в свое время, что моей вины никогда и не было, я решила не перекладывать ее на приемных родителей, а просто забыть о ней. Выкинуть на помойку и двигаться дальше. Нет ничего хуже, чем рассказывать о своем потерянном детстве каждому встречному — таких несчастных и без того хватает. Если жизнь у меня удастся, то пускай люди так и скажут, и не надо мне никаких «вопреки всем обстоятельствам». Тяжелое прошлое — мой личный крест, а не повод паразитировать на других.
О своем детстве я рассказала только Клею. Джереми знал лишь отдельные фрагменты — то, что приемный сын счел необходимым ему рассказать, когда поставил вожака перед простым фактом: в мире стало одним оборотнем больше. С Клеем я познакомилась, когда училась в университете Торонто — он приехал к нам с курсом лекций по антропологии, одной из любимых моих дисциплин. Я влюбилась в него, просто втрескалась по уши. Меня влекла не его внешность, не повадки «плохиша» — нет, я жаждала чего-то иного, непостижимого, глубоко скрытого в нем. Когда и он обратил на меня внимание, я почувствовала, что для него это тоже в новинку, что ему не чаще, чем мне самой, случалось открывать душу другим. Постепенно мы сблизились. Однажды он рассказал мне о своем несчастном детстве — разумеется, опустив все подробности, которые проливали свет на его тайну. Я ответила тем же, потому что любила его и доверяла ему. А потом он разрушил это доверие — да так, что я не оправилась от удара до сих пор, как не забыла и ту ночь на проселочной дороге. Я не простила Клея. Это с самого начала было невозможно. А он никогда и не просил прощения — наверное, не видел шансов его получить. Со временем я и сама перестала верить в свою способность прощать.
Мне неизвестно, что побудило Клея укусить меня. Конечно, позже он пытался все объяснить, и не раз. Я специально приехала с ним в Стоунхэйвен, чтобы познакомиться с Джереми, который якобы решил нас разлучить, после чего Клей запаниковал и укусил меня. Может, это и правда. Джереми никогда не отрицал, что намеревался положить конец нашей связи. Вот только вряд ли Клей поступил так под влиянием минуты. Возможно, все произошло быстрее, чем ему хотелось бы, но в глубине души он наверняка был к этому готов — стоило мне хотя бы раз пригрозить ему разрывом. И что же последовало за укусом? Думаете, мы помирились и спокойно зажили дальше? Ничего подобного. Клей расплачивался за этот грех. Он превратил мою жизнь в ад, и я не осталась в долгу. Мне случалось проводить в Стоунхэйвене месяцы, даже годы подряд, а потом внезапно срываться — не предупредив его, не оставив никаких координат, полностью вычеркнув Клея из жизни. Иногда я находила себе мужчин, в основном для секса, а однажды даже завязала постоянные отношения. Как Клей реагировал на это? Он просто ждал — не грозил мне расправой, не распускал рук, не пытался найти другую. Я могла год прогулять на стороне, затем вернуться в Стоунхэйвен — и пожалуйста, он ждал меня, будто это в порядке вещей. Пытаясь наладить новую жизнь в Торонто, я ни на миг не забывала: стоит лишь позвать его, и он будет рядом. Не важно, что я натворила или что сотворили со мной другие, — он никогда меня не бросит, никогда не оставит в беде, никогда не отвергнет. Но сейчас, после стольких лет, хватило одного его взгляда, чтобы я свернулась в комок на полу и вся отдалась горю. Никакие доводы в мире не убедили бы меня. Как ни хотелось верить, что детство осталось позади, в реальности все оказалось иначе. Наверное, оно всегда будет со мной.
Принесли и унесли обед. На сей раз Бауэр поручила это охраннику — и на том спасибо.
Явилась она уже в районе шести. Я с удивлением оторвалась от журнала и посмотрела на часы: либо они сломались, либо ужинали мы сегодня раньше обычного. Подноса в руках Бауэр не было. Едва она вошла в камеру, мне стало ясно: ужин тут ни при чем — что-то случилось.
Куда подевалась самоуверенная грация, которая прежде сквозила в каждом ее движении? Бауэр запнулась о несуществующую складку на ковре. К ее лицу прилила кровь, щеки заалели, глаза сияли каким-то лихорадочным блеском. Следом вошли двое охранников и по ее жесту приковали меня к стулу. Пока они были заняты, Бауэр старательно избегала моего взгляда. Недобрый знак. Ой, недобрый.
— Вы свободны, — обронила она, когда охранники закончили.
— Может, мы подождем в коридоре… — начал было один.
— Я сказала, вы свободны. Покиньте камеру. Возвращайтесь на пост.
Когда они ушли, Бауэр мелкими, быстрыми шажками заходила по комнате: взад и вперед, взад и вперед, беспрестанно тарабаня пальцами по бедру — от прежнего задумчивого постукивания не осталось и следа. Какая-то мания овладела всем ее существом. Походка, взгляд — все говорило об этом.
— Ты знаешь, что у меня в руках?
Она достала из кармана небольшой предмет и показала мне. Это был шприц, на четверть заполненный прозрачной жидкостью.
Дело дрянь. Что она задумала?
— Слушайте, — сказала я, — если я вдруг чем-то вас огорчила…
Она тряхнула шприцем.
— Я спрашиваю, знаешь ли ты, что это такое.
Шприц выпал у нее из рук. Бауэр опустилась на четвереньки и принялась его искать — будто пластик мог разбиться от удара о ковер. А я тем временем уловила хорошо знакомый запах: страх. Она чего-то боялась. То, что показалось мне одержимостью, на самом деле было внутренней борьбой, словно она безуспешно отгоняла чуждые для себя мысли и чувства.
— Ты знаешь, что это такое? — Ее голос подпрыгнул на октаву, превратился в визг.
Почему она меня боится? Чем я провинилась?
— Не знаю.
— Соляной раствор твоей слюны.
— Моей чего?
— Слюны, плевка, харчка. — С каждым словом голос все выше и выше. Нервное хихиканье: примерную девочку поймали на грязной брани. — Ты знаешь, что можно сделать с ее помощью?
— Я не…
— Что случится, если я введу ее себе в кровь?
— Введете…
— Пошевели мозгами, Елена! Ну давай же, ты ведь не дура. Слюна! Если ты укусишь человека, твои зубы пронзят его кожу, как эта игла пронзит мою. И твоя слюна попадет в его кровь. Как и в мою. Что тогда произойдет?
