Наль Подольский - Повелитель теней: Повести, рассказы
Польщенный полковник умолк, и Крестовский тут же навел разговор на кошек и кошачьего сфинкса.
Бекетов слушал, и лицо его выражало совершенно детское любопытство:
— До чего интересно… — Он произнес это с такими же интонациями, как Наталия в первый вечер, тогда в ресторане.
Как давно это было… пожалуй, Наталии с ним удалось бы легко разговаривать… да, вот сейчас, за этим столом, я мог бы ее представить…
Впервые за долгое время я чувствовал себя легко и свободно: карантин отступил вдруг на задний план, как пустая докучная мелочь.
Повесть о подвигах Одуванчика вирусолог выслушал с умилением:
— Какой человек!.. Это же просто подарок… счастье, что бывают такие люди… До чего же мы скучно живем, все дела, дела… Остаться бы тут да засесть писать детектив. Сюжет-то каков!
Отсмеявшись, он грустно вздохнул:
— Эх, господа военные! Какой был город! Что вы с ним сделали…
Крестовский неопределенно хмыкнул, а полковник бесшумно засмеялся — оба решили принять эту реплику за шутку.
Мы поехали к сфинксу, и Бекетов смотрел именно сфинкса, и только сфинкса, с увлечением примерял к выбоинам отбитые куски камня и выспрашивал у меня, есть ли в Крыму черный базальт. Колья с флажками и часовых он, казалось, вообще не заметил — наверное, таких часовых, кольев и карантинов он на своем веку перевидел столько, что имел ко всему этому надежный иммунитет.
Потом он подошел к берегу, критически оглядел песок с выброшенными волнами водорослями и сказал в пространство, не то советуясь с нами, не то размышляя вслух:
— Пожалуй, здесь будет плохо…
Полковник стоял с довольно дурацким видом, и Крестовский не без ехидства ему объяснил, что бактериолог хочет купаться.
Я предложил поехать к меловым скалам, и Бекетов выразил этой идее свое одобрение, а полковник посмотрел на меня взглядом человека, читающего на стене неприятное объявление.
У заградительного поста солдаты, бросив игру в домино, вытянулись перед полковником, и сержант ему несколько лениво, но вполне исправно отрапортовал.
Крестовский хотел их просто объехать по целине, но полковник, как жрец карантина, не мог допустить в своем храме такого кощунства, и мы парились в нашем «газике», пока солдаты, торопясь напоказ и усердствуя, а на самом деле не спеша совершенно, заводили двигатели. Наконец они зарычали, и грузовики, как два дрессированных чудища, попятились в стороны, открывая нам путь.
По узкой полоске галечного пляжа мы подкатили к подножию меловых скал и, оставив машину, искали удобное для купания место. Свет солнца, попав в ловушку меж зеркалами моря и меловых стен, до боли слепил глаза. Белые глыбы, словно только сейчас откатившись от скал, циклопическими ступенями уходили в синюю глубину воды и просвечивали сквозь ее толщу тающими пятнами.
Для полковника этот день был, наверное, пыткой. Спотыкаясь и скользя на камнях, он брел вместе с нами, но купаться не стал — то ли не умел плавать, то ли это противоречило его понятиям о субординации. И пока мы плескались в воде и качались на волнах прибоя, он, в пенсне и мундире, сидел на глыбе мела, прямо, как суслик над норкой, и смотрел в землю.
Крестовский — случайно якобы — прихватил канистру сухого вина, мы потягивали его, лежа в плавках на теплых камнях, и полковник тогда позволил себе расстегнуть на мундире две верхние пуговицы.
Мы вернулись в город к закату, и Бекетов попросил нас вместе с ним отужинать. За столом он завел оживленную беседу о живописи и прочитал нам целую лекцию о некоем математическом алгоритме, с помощью которого, в принципе, можно предсказать все, до последнего мазка, живописные работы Пикассо. Все попытки полковника и майора перевести разговор на вирус он ловко пресекал, и те недоуменно переглядывались, но старались не выдавать своей растерянности.
За чаем, помешивая в стакане ложечкой, вирусолог спросил довольно рассеянно:
— Как вы думаете, полковник, ваш шофер не откажется отвезти меня к самолету? Через час этак?
— Он солдат, — любезно улыбнулся полковник. Отойдя к телефону, он вызвал заставу и тихим голосом отдавал распоряжения.
— Ну что же, придется заняться делами. — Бекетов положил перед собой тонкую папку и перебирал в ней исписанные листы. С его лица сползло благодушие, и он приобрел чуть скучающий деловой вид, неуловимыми средствами дав внезапно почувствовать разделяющую нас дистанцию. Он сидел боком к столу, положив ногу на ногу, и нервно покачивал носком ботинка.
— Ваш доклад, — он взглянул на полковника, — и особенно ваш, — он кивнул Крестовскому, — вызвали в некоторых инстанциях повышенный, я бы сказал, нездоровый интерес. Как видите, мне пришлось прилететь сюда, хотя заключение комиссии было уже готово. Вот оно, коротко. — Он выбрал в папке один из листков. — Первое. Учитывая необходимость для активизации данной культуры исключительного совпадения ряда химических, физических и биологических условий, комиссия считает возникновение новых очагов маловероятным. Второе. Возможность использования данной культуры для диверсионных актов исключена. И, разумеется, третье: все ваши действия, предпринятые в связи с данным карантином, комиссия считает правильными.
Последние слова он произнес с особой механической жесткостью, и я подумал — сколько же он видел по-настоящему страшных вещей и таких карантинов, где автоматчики в домино не играли.
— Все, что вы рассказали, весьма интересно. Я готов согласиться с вашим прелестным учителем, — он коротко засмеялся, — что кошки способны править городом… или даже страной. Но то, что этим вирусом управлять не может никто, — вот это я вам гарантирую. Скорее, вирус сам научится управлять вами! Вероятность диверсии — ноль… Увы, друзья мои, великий Джеймс Бонд не посещал ваш тихий город!
— А то, что переносчики вируса именно кошки, — с нарочитым безразличием поинтересовался Крестовский, — вы считаете чистой случайностью?
— Случайностью? Случайностей не бывает в природе! У нее есть повелитель — Великий Хозяин равновесия, и он зря ничего не делает. Хозяин равновесия вездесущ и вечен! Он не плазма в море и не облако в небе — он совокупность законов, но он совершенно реален, ибо обладает волей и имеет капризы. И, к сожалению, современной науке он недоступен.
— Я подобные мнения всегда считал суеверием, — осторожно прошелестел полковник.
— Суеверием? — пожал плечами Бекетов. — Да нет, просто научная корректность… Суеверие значит — пустая, ложная вера. Так что противник суевериям — вера. А наука им не друг и не враг… Она даже способна их порождать, — на лице его расплылась блаженная улыбка, — как мы с вами имели возможность наблюдать!
С улицы донесся скрип тормозов, и Бекетов застегнул свой портфель. Прощаясь, он превратился опять в либерального благодушного барина.
20Снова наступило затишье. Город как вымер, по улицам никто не ходил, карантинные власти скрылись опять на заставе и никаких вестей населению не подавали. Было тепло и безветренно. Море ночами уже не светилось; неподвижное, черное, сонное, оно словно копило силы для предстоящих осенних штормов.
Но неподвижность эта длилась недолго. На третий день поздно вечером, когда месяц повис над степью, в обычные шорохи крымской ночи вторглись новые звуки: ритмичное тихое ворчание, будто все цикады окрестностей, неизвестным образом сговорившись, исполняли в такт свои песни. Звук постепенно усиливался. Вскоре он превратился в мощный спокойный рокот, исходящий, казалось, отовсюду, со всех сторон горизонта, а к полуночи воздух, земля и море сотрясались непрерывным многоголосым рычанием. С юга к городу приближалась, повторяя изгибы дороги, вереница огней — белых, желтых, голубоватых, разной яркости и оттенков. У окраины этот огненный змей свернул с дороги и, не вползая в город, стал его медленно огибать, направляясь к морю, к кошачьей пустоши.
Они принялись за дело, не дожидаясь рассвета. Когда я пришел на пустошь, работа шла полным ходом. То, что творилось там, оглушало. Подобно фантастическим животным, тяжело и медлительно двигались в разные стороны огромные машины, земля под ногами вибрировала, уши раздирало грохотом, лязгом металла, рычанием мощных моторов, свистом и воем реактивных двигателей. Белые снопы света выхватывали из темноты людей, части машин и кучи рыхлой земли.
Медленно поворачивались колеса кургузых грузовиков, на открытых платформах которых ревели и бесновались темные злые машины, очертаниями напоминающие медуз, — отработавшие свой век на самолетах реактивные двигатели. Они изрыгали бледно-лиловые струи огня, лижущие землю овальными пятнами, на которых сначала яркими искрами вспыхивали остатки травы, и сразу чернела земля, а затем начинала постепенно бледнеть и светиться жарким вишневым цветом, гаснувшим понемногу, когда раскаленные струи уползали дальше. Желтые большие бульдозеры — я и не думал, что они бывают таких размеров, — сдирали слой оплавленной прокаленной земли, сгребая ее в кучи, которые дополнительно обжигали другие огненные машины.
